Читальный зал

Коэффициент силы тяжести. Анатолий Кузнецов. Бабий Яр, Corpus, 2010

Толик Кузнецов с родителями, дедом и бабкой ютился в крошечной халупе, жил обыкновенной пионерской жизнью, давился в очередях за ситцем, помогал строить светлое будущее. И только когда немцы заняли Киев, Анатолий понял, какой же он счастливчик:
Совершенно случайно я не оказался в этой жизни ни евреем, ни цыганом, не подхожу в Германию по возрасту, меня минуют бомбы и пули, не ловят патрули, из-под трамвая я чудом спасся, и с дерева падал – не убился. Боже мой, какое везение!
А спустя несколько лет после войны ему повезло еще больше:
Умер Сталин, бывшие в оккупации перешли из третьего сорта во второй, мне удалось поступить в Литературный институт, учился в Москве и писал.
Работу над своей главной книгой – документальным романом о жизни оккупированного немцами Киева – Анатолий Кузнецов начал задолго до поступления в Литинститут.
Первый вариант, можно сказать, написан, когда мне было 14 лет. В толстую самодельную тетрадь я, в те времена голодный, судорожный мальчишка, по горячим следам записал все, что видел, слышал и знал о Бабьем Яре.

Понятия не имел, зачем это делаю, но мне казалось, что так нужно. Чтобы ничего не забыть. Тетрадь эта называлась «Бабий Яр», и я прятал ее от посторонних глаз… Однажды мою тетрадь нашла во время уборки мать, прочла, плакала над ней и посоветовала хранить. Она первая сказала, что когда-нибудь я должен написать книгу.

Самому известному из трагических событий немецкой оккупации Киева – массовому расстрелу семнадцати тысяч евреев в урочище Бабий Яр в октябре 1941 года – в книге посвящена только одна глава. Дело в том, что Анатолий Кузнецов в своем романе-документе опирался на свои воспоминания и живые свидетельства, а рассказать ему о тех страшных днях смог только один человек – актриса кукольного театра Дина Мироновна Проничева. Из семнадцати тысяч киевских евреев, отправлявшихся, как они думали, в Палестину, в живых не осталось практически никого.
Сначала Дину Проничеву выручили профсоюзный билет и трудовая книжка, где национальность не указывалась, зато стояла ее вполне «расово допустимая» фамилия. Дина смогла убедить полицаев, что сама она не еврейка, а только провожает знакомых. Вместе с остальными она была вынуждена смотреть, как отправляются на бойню киевские евреи. Среди них были и ее родители.
Так они сидели, и прямо перед ними, как на сцене, происходил этот кошмар: из коридора партия за партией вываливались визжащие, избитые люди, их принимали полицаи, лупили, раздевали – и так без конца.
Дина говорит, что некоторые истерически хохотали, что она своими глазами видела, как несколько человек за то время, что раздевались и шли на расстрел, на глазах становились седыми.
Вернуться домой провожающие не смогли ни в ту ночь, ни потом – почти сразу фашисты поняли, что свидетели им ни к чему, и отправили их на расстрел. То, что Дине все же удалось выжить, – настоящее чудо. Но и после войны ее беды не кончились: ей пришлось скрывать, что она спаслась из Бабьего Яра, что она – еврейка, и опять ее выручала фамилия «Проничева».
Оккупация Киева принесла беду не только еврейскому населению. Один за другим произошли взрывы на Крещатике и в Киево-Печерской Лавре, расстрел киевской футбольной команды «Старт», матч за матчем побеждавшей немецких соперников, появился концлагерь для советских военнопленных все в том же Бабьем Яру. Лучшую молодежь угоняли на работы в Германию, а оставшиеся почти круглые сутки отрабатывали трудовую повинность. За работу немцы платили, но это не спасало людей от голода. Кило хлеба стоил на рынке осенью 1942-го 250 рублей, а зарплата была 300–500 рублей в месяц.
Толик торговал на рынке орехами и самокрутками, работал чистильщиком обуви. Затем был завод: один, другой, потом работа подручным у нелегального колбасника – Толя помогал ему резать и свежевать лошадей. Жизнь оккупированного города в романе показана одновременно глазами подростка, каким Анатолий Кузнецов был во время войны, и взрослого, который писал книгу. И оба они, ребенок и взрослый, честно и беспощадно судят мир, превратившийся в один сплошной Бабий Яр. Сердобольная соседка ставит кринку молока перед еврейским мальчиком, сумевшим вырваться и убежать в ночь расстрела, и немедленно отправляется сдавать его полиции. Двое приятелей остановились поболтать среди улицы, и вдруг один из них спохватывается: «Что это ты, Володька, по улицам ходишь? Ведь ты же жид? А ну-ка, пойдем».
И я удивленно посмотрел вокруг, и с мира окончательно упали завесы, пыльные и серые. Я увидел, что поклонник немцев дед мой – дурак. Что на свете нет ни ума, ни добра, ни здравого смысла – одно насилие. Кровь. Голод. Смерть. Что я живу и сижу со своими щетками под рундуком неизвестно зачем. Что нет ни малейшей надежды, или хоть какого-нибудь проблеска надежды на справедливость. Ждать неоткуда и не от кого, вокруг один сплошной Бабий Яр.
Анатолий Кузнецов вспоминает и свои грехи. Заболевшего туберкулезом Толика мать отправила подкормиться к деревенским знакомым. У тех угоняют в Германию дочь, и пока родные с воплями и стенаньями провожают девушку, юноша пробирается в погреб и съедает мед, который хозяева рассчитывали растянуть на всю зиму. Это хуже, чем воровство, но слепая воля к жизни заглушает совесть.
Сегодня роман «Бабий Яр» читается не просто как антифашистский, но как антитоталитарный. Первое детское воспоминание Анатолия Кузнецова – голодомор 30-х. Затем – массовая гибель советских евреев во время войны. Оккупация стала для героев переходом из одного ада в другой – концлагерю объявил войну соседний концлагерь. Довоенные советские газеты не писали о концлагерях, антисемитизме и «расово верной» политике Адольфа Гитлера, и потому людям не пришло в голову спасаться, вместо того чтобы доверчиво собираться «в Палестину». И к войне советское правительство оказалось совершенно не готово.
Во время «оттепели», когда вышло первое издание «Бабьего Яра», говорить на эти темы было невозможно. Роман вышел с чудовищными сокращениями. Полное издание стало возможным только за границей – в 1969 году Анатолий Кузнецов попросил политического убежища в Англии и на родину больше не вернулся. В России авторский вариант романа появился только после перестройки. В нынешнее переиздание книги, кроме романа вошли еще и тексты избранных выступлений Анатолия Кузнецова на радио «Свобода», которые раньше не публиковались по-русски, хотя знаменитого диссидента-невозвращенца тайком слушала вся страна.
Переиздание романа «Бабий Яр» в 2009-м – некоторым образом симптом того, что в обществе существует потребность говорить о прошлом, заново осмысливать исторический опыт государства, исчезнувшего формально, но прекрасно существующего в головах, традициях и даже политическом устройстве современной России. При этом гуманитарной культуре для работы с массовым восприятием войны чего-то отчетливо не хватает: не то материала, не то нового, более объемного, что ли, взгляда, обратной перспективы. Мы странным образом одновременно и слишком далеко, и слишком близко от этой войны. Да, переиздаются старые книги, выходят сериалы о войне и Холокосте, но фактура, интонация и способ восприятия этого пласта истории не слишком отличается от того, что было в СССР, – прежде всего речь идет о героизме и жертвенности. Новых книг на эту тему выходит немного, и они вызывают ожесточенные споры, как, например «Каменный мост» Александра Терехова. Между тем, похоже, имеет смысл рассматривать советскую литературу о войне и Холокосте в другом контексте – как часть сформировавшейся массовой культуры если угодно. В частности, на контрасте с голливудским кино на военную тему. Развлекательный масскульт осваивает эту часть мировой истории гораздо бодрее и веселее – достаточно вспомнить «Бесславных ублюдков» Квентина Тарантино. Не то чтобы о войне и Холокосте категорически нельзя было говорить так, как это делает Тарантино. Но для поддержания интонационного равновесия совсем неплохо иметь под рукой «Бабий Яр» Анатолия Кузнецова – просто на всякий случай, чтоб было что-то сравнимое по силе и тяжести.
Евгения Риц

booknik.ru