Читальный зал

Страсти по Живаго («Time», США)

Устроившись под белой березой у ручья, молодой человек пишет стихи. Порой, когда слова на бумаге не складываются в ритмы музыки, что звучит в его голове, он плачет от бессилия. Место действия - Молоди, деревня в 38 милях от Москвы; время действия - последний мирный год – тысяча девятьсот тринадцатый. По местной легенде тихие сады, окружающие усадьбу, снятую на лето его родителями, сто лет назад стали ареной боя между царскими казаками и отступающими французами из наполеоновской армии. Неподалеку землю усеивали могилы – деревенское кладбище.
С тех пор прошло почти полвека, за которые не только его страна, но и полмира усеялись могилами. Поэт же продолжал писать, и в его мировоззрении неизгладимый след оставил тот контраст между кладбищем и безмятежным летним пейзажем его юности, вечное противостояние жизни и смерти. В «Докторе Живаго» – одном из выдающихся романов нашего столетия – Борис Пастернак довел эту тему до апогея. Этой многострадальной книгой он вернул миру Россию такой, какой она была и остается, несмотря на все насилие, безумие и деградацию – Россию, толкующую всему миру скрижали смерти и воскресения.
На этой неделе в Стокгольме Борис Леонидович Пастернак должен был получить одну из самых престижных литературных наград - Нобелевскую премию. На пышных Нобелевских торжествах - среди лауреатов числятся и трое советских ученых - на устах у всех неизбежно было имя человека, который там не присутствовал. В своей лаконичной речи постоянный секретарь Шведской Академии Андерс Эстерлинг (Anders Osterling) подчеркнул: Пастернак получил премию «за выдающиеся достижения в современной лирической поэзии, а также продолжение великих традиций русского эпического романа. Господин Пастернак сообщил нам, что не желает принимать премию. В связи с этими обстоятельствами Академия может лишь выразить сожаление».

Территория совести

В уединении своей дачи – двухэтажного дома среди елей и берез в поселке Переделкино в 15 милях к юго-западу от Москвы – Борис Пастернак хранил молчание, но не канул в забытье. Из окна он видел голубые маковки деревенской церкви - символы христианской веры, что помогает его герою, доктору Юрию Живаго, переносить муки, унижения, зло и трагедии войны и революции. На стенах его кабинета висят иллюстрации отца-художника к «Воскресению» великого Толстого, чье творчество Пастернак назвал «территорией совести». На этой же территории родился и «Доктор Живаго».
«Я должен был написать эту книгу, – объяснял он несколько недель назад, еще до того, как Кремль обрушил на писателя свой гнев. – Сорок бурных лет жаждали воплощения». В ритуальных «покаянных» письмах Хрущеву и в «Правду» Пастернак не отказался ни от одной строчки романа, ни разу не выразил сожаления, что он опубликован за пределами России. Немецкому журналисту, которому удалось побеседовать с ним несколько минут уже после Нобелевской премии и разразившегося политического урагана, Пастернак сказал: «Мне жаль, я не хотел этого – всей этой шумихи. Но я рад, что написал этот роман». Несколькими месяцами ранее он заметил в письме к другу: «То, что Вы пишете о Стокгольме, никогда не случится, потому что наше правительство ни за что не даст согласия на то, чтобы меня наградили. Это, как и многое другое, тяжело и печально. А с другой стороны, именно непреодолимость этих трудностей придает силу, глубину и серьезность моему существованию, наполняет его счастьем и делает волшебным и реальным».
Пастернак назвал необычайный успех книги «чудом Живаго», но с тем же основанием мы можем говорить о «чуде Пастернака». Он – человек упорный, но не мученик. Он страдает, но не ищет мщения. Он вооружен лишь «неодолимой силой безоружной правды». И, что самое парадоксальное - из недр коммунистической России, где официально отрицается существование Бога, Пастернак обратился к нам с глубоко христианским посланием о сути человека, на что большинству писателей «религиозного» Запада никогда бы не хватило решимости или веры.

Выше политики
В мире имя Бориса Пастернака, до недавних пор знакомое в основном коллегам-поэтам и литературоведам, обрело некие магические свойства. В американских книжных магазинах «Живаго» – бестселлер номер один - расхватывают мгновенно (к началу этой недели продано уже 344000 экземпляров). Издательство Pantheon готовит новый тираж в 430 000 копий, а клуб «Книга месяца» срочно включил роман в свой список. «Живаго» уже переведен на 17 языков; книга, не напечатанная на родине автора, вскоре облетит весь мир. Впрочем, по России тоже ходит какое-то количество подпольных перепечаток.
Интерес к «Живаго» на Западе во многом носит политический характер. В условиях «холодной войны» книга неизбежно превратилась в «оружие». Столь же неизбежно отказ Москвы позволить Пастернаку получить премию и поток брани, что обрушили на него наемные писаки с оруэлловского «Скотного двора» («паршивая овца», «свинья», «змея, пригретая на груди»), вызвали возмущение интеллигенции в других странах - даже индийский лидер Неру лично выразил Хрущеву протест. Но подходить к книге с политической меркой - значит неверно оценивать и сам роман, и личность Бориса Пастернака. Конечно, мимо резкой критики марксизма в «Живаго» пройти невозможно, и, очевидно, она появилась там отнюдь не случайно. Но в то же время Пастернак настаивает: «Мой роман не задумывался как политический памфлет. Я хотел показать жизнь такой как есть, во всем ее богатстве и яркости. На Западе все время цитируют одни и те же две-три страницы книги. Неужели они не прочли остальное? Я не пропагандист. Смысл моего романа в другом».
Этот смысл многогранен. «Живаго» – это историческая хроника «страшных лет России», свидетельство о страданиях русского народа. И еще это роман о христианском гуманизме, противостоящем материализму Востока и Запада, утверждающем святость души каждого человека. Эта книга воспевает бесконечность жизни, которую Пастернак видит в воскрешении, возрождении. Наконец, это гимн личности и частной жизни, бросающий вызов «сверхгосударству», групповому мышлению, социальной и идеологической регламентации. Если «Живаго» можно назвать «обвинительным заключением» против коммунизма, то он по определению столь же критичен и по отношению ко многим привычным для сегодняшнего Запада стереотипам мышления: в книге индивидуальное прямо противопоставляется «приспособлению к коллективу», духовные потребности - материальным, органичное – механистичному.

Кого хоронят? Живого

С чисто литературной точки зрения «Живаго» – роман выдающийся, но великим его назвать нельзя. В книге масса неправдоподобных совпадений, второстепенных персонажей, порой она откровенно мелодраматична. За исключением Юрия Живаго, образы главных героев непроработаны, почти абстрактны. Да и сам доктор выглядит скорее как «ходячая совесть», а не человек из плоти и крови: например, о его внешности мы узнаем только, что он высок, курнос, и «ничем не замечателен». Что же касается сюжета, то он напоминает бесконечное путешествие на поезде, и читатель временами ждет не дождется, когда же впереди покажется следующая станция-событие. Впрочем, эти недостатки книги - обратная сторона ее достоинств. Совпадения - это логика судьбы, а Юрий Живаго кожей ощущает предначертанное. Масса персонажей и эпизодов превращают роман в настоящую «панораму жизни». А бурные диалоги об искусстве, религии, смысле жизни, как правило, отличаются остротой и яркостью, следуя, как заметил один критик, «великой традиции законченности» - почти утраченной в нынешней западной литературе с ее фрагментарностью, бесконечной детализацией и запрограммированностью.
Над романами, «технически» сделанными лучше, «Живаго» возвышает страстная нравственная сила. На первой же странице Пастернак отсылает нас к старой русской народной песне, задавая тон повествования и намекая на сложный символический подтекст книги. Песня, появившаяся в те времена, когда люди боялись быть погребенными заживо, содержит такую строфу: «Кого хороните? – Живого. – Не его, а ее». Автор почти слово в слово воспроизводит ее во втором абзаце романа, описывая похороны: «Любопытные входили в процессию, спрашивали: «Кого хоронят?» Им отвечали: «Живаго». «Вот оно что. Тогда понятно». – «Да не его. Ее». – «Все равно»«. Фамилию «Живаго» Пастернак выбрал, потому что она напоминает слово «живой». И может быть он имеет в виду, что слишком долго судьба обрекала Россию хоронить живьем своих сыновей.
В этом эпизоде мы видим похороны матери Юрия Андреевича Живаго – тогда еще мальчика. Его отец-миллионер кончает жизнь самоубийством, и Юрий оказывается на попечении зажиточной семьи Громеко – в мире концертов камерной музыки, пышных балов и высоких идеалов. В жены ему прочат дочку Громеко – рассудительную и «правильную» Антонину (Тоню).
Тем временем девушка, которой суждено стать для Юрия любовью всей его жизни – Лариса Федоровна Гишар (Лара) – проходит совершенно иную школу жизни. Еще подростком ее соблазняет немолодой развратник-адвокат по фамилии Комаровский. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы осознать символизм этих персонажей. Комаровский очевидно воплощает собой разложение царского режима, а Лара - либо Марию Магдалину, либо саму Россию. А что же Юрий Живаго? Он – тоже символ России. И еще его образ - символ мученичества (критик Эдмунд Уилсон (Edmund Wilson) отмечает: Юрий - это вариант имени «Георгий», так что здесь возможна отсылка к Святому Георгию, принявшему мученическую смерть при Диоклетиане). Но прежде всего своими страданиями и обещанием новой жизни Живаго напоминает Иисуса: его жизненный путь можно назвать современным вариантом Страстей Христовых.

Жизнь как жертва

Одну из главных тем романа Пастернак вложил в уста дяди Юрия - Коли, этакого «христианина-попутчика»: «Вы не понимаете, что человек живет не в природе, а в истории, и что в нынешнем понимании она основана Христом, что Евангелие есть ее обоснование. А что такое история? Это установление вековых работ по последовательной разгадке смерти и ее будущему преодолению. Для этого открывают математическую бесконечность и электромагнитные волны, для этого пишут симфонии. Главные составные части современного человека, без которых он немыслим. . . [это] идея свободной личности и идея жизни как жертвы».
Жертвенный путь доктора Живаго начинается в Первую мировую войну, оторвавшую его от жены Тони и маленького сына. За раненым Юрием ухаживает Лара, ставшая сестрой милосердия; мужа она считает погибшим на фронте. Так начинается их великая любовь, которую Пастернак описывает с «тургеневским», как говорят русские, целомудрием – по имени писателя 19 века. Хотя Юрий и Лара много лет – с перерывами - живут в «гражданском браке», на страницах романа они даже ни разу не целуются.

Россия в огне
Когда разразилась революция, почти всех, кого знал доктор Живаго, охватывает восторг – воплощается великая, такая русская, мессианская мечта: «Поднялся неизгладимо огромный образ России, на глазах у всего мира вдруг запылавшей свечой искупления за все бездолье и невзгоды человечества». Но вскоре «безумие и одичание каждодневного и ежечасного, узаконенного и восхваляемого смертоубийства» начинает внушать Юрию отвращение. Москва стала напоминать город, разграбленный дочиста ордой завоевателей. Она смотрит на доктора пустыми глазницами выбитых окон – еще один «живой», похороненный революцией. Тиф и голод вынуждают Юрия с семьей отправиться на Урал – прежняя жизнь еще настолько близка, что с собой они берут даже няньку для ребенка. Их путешествие на поезде через половину страны - один из лучших эпизодов книги, полный бесподобных описаний изменчивого неба и заснеженных лесов. Но за этим стоит все тот же образ России – беспокойной, лишившейся корней, сорвавшейся с места.
В пути Живаго встречает мужа Лары Антипова – теперь он взял псевдоним Стрельников (народ уже успел прозвать беспощадного комиссара «Расстрельниковым»). Гражданская война уже идет полным ходом, и задача Стрельникова – беспощадное подавление антибольшевистских крестьянских восстаний. В очередной раз подчеркивая главную черту Живаго, – поиски правды жизни – Пастернак приводит его в «город-тезку» под названием Юрятин. Конечно, там же оказывается и Лара. Мучаясь раскаяньем, Юрий все же опять изменяет жене. Когда он возвращается верхом от Лары, Живаго захватывают красные партизаны, и на два года он становится пленником-врачом в их отряде – в самой гуще борьбы между белыми и красными в Сибири.
Мало кто, помимо критиков Пастернака из коммунистического лагеря, обратил внимание на то, что писатель с нескрываемым и неизменным сочувствием относится к представителям образованного среднего класса – того круга, в котором он сам воспитывался. В «партизанском» разделе книги он со всей возможной наглядностью показывает, на чьей стороне находятся симпатии его главного героя. Командует отрядом наркоман-кокаинист, внушающий Живаго отвращение – не только из-за его жестокости, но и из-за нудных банальностей, которые тот изрекает. И напротив, в эпизоде, когда юные солдаты-белогвардейцы атакуют позиции красных, доктора восхищает их мужество. Он понимает, что должен защищаться, но не может заставить себя стрелять в этих мальчиков, «вероятно, близких ему по духу, его воспитания, его нравственного склада, его понятий». В результате мы видим наглядный пример принципа «не делай зла», которому неизменно следует Живаго: доктор тщательно целится не в людей, а в сухое дерево.
Семья Юрия вынуждена эмигрировать в Западную Европу, а сам он бежит от партизан, и в последний раз встречается с Ларой. Начинается их странная, невероятная зимняя идиллия посреди вселенской катастрофы, наполненная любовью - но и почти чеховским параличом воли. Кончается все внезапным появлением «змея-искусителя» Комаровского: он увозит Лару туда, где она хотя бы на время будет в безопасности.
Потеряв волю к жизни, Живаго возвращается в Москву и постепенно опускается. В качестве парадоксального свидетельства полной перекройки социального устройства, Пастернак «устраивает» ему гражданский брак с дочерью бывшего дворника их семьи. Юрий становится предметом насмешек и издевательств. Превратившись в своеобразного «мальчика для битья», он выполняет мелкие поручения соседей. Однажды в трамвае Юрий чувствует приступ удушья, безуспешно пытается открыть окно, чтобы глотнуть воздуха, и спустя минуты умирает от инфаркта – похороненный заживо, как предсказывалось на первой странице книги, и задохнувшийся без живительной свободы.

Погода души

Давний коллега Пастернака по писательскому цеху, сумевший выжить в смертоносной политической атмосфере Москвы, тщательно следуя «линии партии», еще до скандала с Нобелевской премией отозвался было о «Докторе Живаго» с похвалой. Это был Илья Эренбург (автор «Оттепели»), и вот что он сказал: «То время описано превосходно. Мы с Пастернаком - люди одного поколения, так что я знаю, о чем говорю». Однако редакция журнала «Новый мир», которому Пастернак в 1956 году отдал рукопись, сочло роман не соответствующим советской идеологии. Помимо сочувствия автора героям-представителям «буржуазии», рецензенты отметили отсутствие в романе разграничения между различными течениями в революционном движении и даже между Февральской (демократической) и Октябрьской (большевистской) революциями. В упрек Пастернаку было поставлено и то, что его персонажи ведут себя совершенно «негероически», стремясь просто выжить. С точки зрения редакции, эта критика была абсолютно справедлива.
Пастернак действительно жалеет всех героев, к какой бы фракции они ни принадлежали, как бы они ни относились к революции; о смерти каждого из них он скорбит. Один из самых потрясающих эпизодов книги связан с сибирской знахаркой: пришествие научного социализма не поколебало ее убеждений. Автор вложил в ее уста пророческие слова: «Или опять это ваше знамя красное. Ты что думаешь? Думаешь, это флак? Ан вот видишь совсем оно не флак, а это девки-моровухи манкой малиновый платок».
Помимо нравственной составляющей и «больших вопросов» жизни и смерти, у «Доктора Живаго» не так уж много общего с шедеврами русской литературной классики. Пастернаковские Юрий и Лара, Антипов и Тоня попросту не дотягивают до мощных, незабываемых образов вроде толстовских Пьера и Наташи или братьев Карамазовых Достоевского. Но Пастернак и не стремиться раскрывать характер героев во всех подробностях. Следуя скорее пушкинской и тургеневской традиции, он предпочитает использовать образы природы и неодушевленные объекты в качестве «поэтического аккомпанемента» чувств своих персонажей. Если Пастернак описывает погоду, это всегда в конечном итоге «погода души».
В результате читатель полностью представляет настроение героев, но мало что узнает об их побуждениях. Это усиливает пронизывающее книгу ощущение безвольности и заставляет воспринимать Живаго как беспомощную жертву. Но именно в слабости Юрия странным образом кроется его сила. Возможно, полагает профессор Ренато Поггиоли (Renato Poggioli), специалист по русской литературе из Гарварда, таким образом Пастернак показывает, что для тоталитарного государства «слабейшая из жертва может оказаться самым неуловимым врагом: и эта жертва и враг - человеческая личность, человеческая душа».
Юрий Живаго – Гамлет, но Гамлет пассивный. В чем же тогда его предназначение? Пастернак - прославившийся переводом «Гамлета» - дает ответ во фразе, больше говорящей о самом писателе, чем о шекспировском герое: «Волею случая Гамлет избирается в судьи своего времени и в слуги более отдаленного. «Гамлет» - драма высокого жребия, заповеданного подвига, вверенного предназначения». В этом ключ к «Доктору Живаго». Как судья своего времени, Пастернак выносит приговор революции и ее последствиям – страданиям и тирании. А как слуга будущего, он требует свободы - ни больше, ни меньше.

Сладкая, щемящая мука
Подобно Юрию Живаго, Борис Пастернак рос в изящном, спокойном мирке, наполненном искусством. Еврей по происхождению, он родился в 1890 году в Москве, в кирпичном доме на пересечении Оружейного переулка и фешенебельной Второй Тверской-Ямской. Боря Пастернак был старшим из четверых детей (его брат Александр сегодня работает архитектором в Москве, а сестры Лидия и Жозефина в середине тридцатых эмигрировали в Англию). Отец - Леонид Пастернак - был известным художником: он написал портреты многих великих деятелей искусства и сильных мира сего, в том числе Шаляпина, Рильке, Рахманинова, Ленина. Мать – Роза Кауфман-Пастернак - была пианисткой, «Моцартом в юбке»: она с восьми лет гастролировала по России с концертами, хотя позднее и оставила музыкальную стезю. Борис - чувствительный, нервный ребенок (он утверждал позднее, что в шесть, семь и восемь лет подумывал о самоубийстве) - как-то ночью проснулся в слезах от «сладкой, щемящей муки», и услышал музыку. Мама вывела заспанного мальчика к гостям: среди них был старик, чей образ, как рассказывал Пастернак, «прошел через всю мою жизнь» – Лев Толстой.
В 1903 году отец снял дачу под Москвой; соседом Пастернаков оказался композитор Скрябин. Когда они прибыли на место, будущий поэт сразу же сбежал от суматохи переезда в соседний лес. В автобиографических заметках он описывает свои ощущения так: «Боже и Господи сил, чем он [лес] в то утро был полон! Его по всем направлениям пронизывало солнце. И совершенно так же, как чередовались в лесу свет и тень и перелетали с ветки на ветку и пели птицы, носились и раскатывались по нему куски и отрывки Третьей симфонии [Скрябина] или Божественной поэмы, которую в фортепианном выражении сочиняли на соседней даче». Юный Борис решил, что он создан для музыки. Однако через шесть лет, с отчаяньем убедившись, что отсутствие абсолютного слуха не позволяет ему даже как следует сыграть то, что он сочинит, Пастернак оставил занятия музыкой. Впрочем, одну из идей Скрябина он запомнил навсегда: искусство, религия и жизнь – это единое и неразрывное целое.
Однажды, во время неудачной революции 1905 года, Борис с юношеским озорством отправился на митинг, демонстрируя «мою грошовую революционность, дальше бравированья перед казацкой нагайкой и удара ею по спинке ватной шинели не пошедшую». Короткое время он изучал право в Москве, затем поступил на философский факультет Марбургского университета - на курс толстенького педанта, профессора Германа Когена (Hermann Cohen), строгого последователя Канта и Гегеля. В сказочном готическом Марбурге, с узкими улочками, круто взбирающимися в гору, и средневековыми шпилями, восемнадцатилетний Борис Пастернак впервые всерьез влюбился. После того, как избранница ответила отказом на предложение руки и сердца, вспоминает поэт, «лицо мое подергивала судорога, к глазам поминутно подступали слезы».
Пастернак отправился путешествовать по Италии, а затем вернулся в Москву - без университетского диплома в кармане - и окунулся в богемную жизнь. Молодой человек с влажными серыми глазами, чувственными губами, гордым и задумчивым лицом пользовался большим успехом у женщин. Одна знакомая вспоминала, что он был «похож на арабского скакуна».
В поэзии Борис, подобно скакуну, сходу брал синтаксические барьеры «причесанных» традиционных форм. Пастернак, Владимир Маяковский и Сергей Есенин стали «тремя мушкетерами» русского модернизма. Стихи Маяковского были резкими, как выстрел на тихой улице. Позднее он стал признанным «большевистским поэтом», но объятья Старшего Брата способны задушить любого; в конце концов Маяковский покончил с собой. В повести «Охранная грамота» Пастернак напишет, что на его похоронах «первым стало наше. государство», явившееся подобно Каменному гостю. Есенин (женившийся позднее на танцовщице Айседоре Дункан) был самородком, деревенским соловьем - он зачах в советской «золотой клетке» и тоже наложил на себя руки.

Темы и вариации

В четырех тоненьких книгах стихов, вышедших с 1914 по 1923 год (прежде всего упоминания заслуживают «Сестра моя - жизнь» и «Темы и вариации») поэт отточил свой «телеграфный стиль», звуковую ритмику, почти полностью утрачиваемую при переводе, и уникальный образный ряд, превращающий загадочное в знакомое, а знакомое - в загадочное. Его «Определение поэзии», впрочем, проще для понимания, чем большинство других стихотворений:

«Это – круто налившийся свист,
Это – щелканье сдавленных льдинок,
Это – ночь, леденящая лист,
Это – двух соловьев поединок.
Это – сладкий заглохший горох,
Это – слезы вселенной в лопатках».
Для поэта Пастернака образ так важен потому, что он убежден: «только образ успевает за успехами природы». Морозная ночь у него – «слепой щенок», пьющий молоко, Кавказ – «смятая постель». Вечер – «пуст как прерванный рассказ». В своем творчестве Пастернак не воспроизводит чувства задним числом, он пытается запечатлеть их в движении – как в на моментальном снимке.
Любопытно, что Пастернаку легко удавались и пылкие «революционные» стихи - когда события, о которых идет речь (1905, 1917 годы) позволяют воспринимать социальные потрясения как первозданную природную стихию. Вот образец:

«Нас мало. Нас, может быть, трое
Донецких, горючих и адских
Под серой бегущей корою
Дождей, облаков и солдатских
Советов, стихов и дискуссий
О транспорте и об искусстве».
До 1925 года Пастернак написал пять прозаических произведений. Позднее, в 1934 году, вышла его «Повесть» – автобиографический, пронизанный ностальгией рассказ о лете 1914 года, «последнем по счету лете, когда еще жизнь по видимости обращалась к отдельным и любить что бы то ни было на свете было легче и свойственнее, чем ненавидеть». Из ранней прозы примечательно лишь «Детство Люверс» – трогательная, в духе Пруста, повесть о взрослении девочки-подростка.

«Шестьдесят шесть! Шестьдесят шесть!»

Когда началась Первая мировая война, Пастернака не взяли в армию из-за сломанной еще в детстве ноги, но он работал на военном химическом заводе на Урале. В двадцатые он познал успех, но конец тридцатых стал периодом вынужденного молчания. В годы сталинских репрессий Пастернак занялся переводами Шекспира, Гёте, Шелли – именно по ним его знает широкий круг читателей в России. Если не считать двух книжек стихов, вышедших во время войны, произведения Пастернака не печатаются на родине уже четверть века; впрочем поклонники передают из рук в руки переписанные от руки «сборники».
Даже к зиме 1941-1942 года у Пастернака не было своего угла: он спал на раскладушке под лестницей московского дома-общежития [так в тексте. Со второй половины 1930-х гг. Пастернак постоянно жил на даче в Переделкино. Вероятно, здесь речь идет о его жизни в эвакуации в Чистополе, откуда поэт вернулся в 1943 г.- прим. перев.]. Неизвестные присылали ему продуктовые посылки - как индийскому святому-отшельнику, каждое утро находящему перед своим убежищем тарелки с едой, принесенные чьими-то заботливыми руками. В 1936-37-е годы террора - он потерял «жилплощадь» и спецпаек. Когда казнили маршала Тухачевского и ряд других военачальников, Пастернаку предложили поставить подпись под коллективным письмом в поддержку приговора, но он отказался: «Моя жена ждала ребенка. Она рыдала и умоляла меня подписать, но я не мог. Я не мог вынести всю эту кровь. Позже мне рассказали, что меня «невольно» спасли коллеги. Никто из них просто не осмелился сообщить властям, что я не подписал».

«Спасибо, дорогие»

Эта тактика пассивности и молчания постепенно превратила его в кумира русской интеллигенции, и на редких встречах Пастернака с читателями в зале яблоку некуда было упасть. Во время одного из таких публичных чтений, в 1947 году, поэт уронил листок с текстом, и прежде чем он успел его подобрать, слушатели хором дочитали стихотворение до конца. Растроганный Пастернак сумел лишь произнести сквозь слезы: «Спасибо, дорогие!» В другой раз аудитория начала скандировать «Шестьдесят шесть! Шестьдесят шесть!». Имелся в виду пастернаковский перевод 66-го сонета Шекспира с такой красноречивой строчкой: «И вспоминать, что мысли заткнут рот».
Пастернак постоянно пишет стихи «в стол», надеясь, что когда-нибудь они будут опубликованы; правда, он проводит периодическую «чистку» в этих закромах. В разговоре он порой бывает рассеян, реагируя на реплики отвлеченным «да-да-да», но в работе Пастернак крайне методичен. Он кладет на стол часы, достает из коробки карандаш, и начинает писать (машинкой он не пользуется). Лист бумаги он использует дважды – на обороте старых стихотворений пишет новые: «Дело здесь не только в экономии – мне так удобнее. Это не чистый лист бумаги, он как бы мне уже принадлежит».
У Пастернака трое взрослых сыновей; он женат на Зинаиде Николаевне Нейгауз – полной даме неброской внешности, наполовину итальянке (это его второй брак: о первой жене Евгении, с которой писатель развелся в 1931 году, мало что известно). Дом Бориса Пастернака в Переделкино – один из немногих островков «иной России», существующих в СССР. По воскресеньям за столом с обильными закусками и напитками у него собираются талантливые молодые писатели и интеллигенты (по крайней мере так было до истории с Нобелевской премией). С ним можно говорить на французском, немецком и английском (Пастернак свободно владеет этими тремя языками). Свою отстраненность от окружающего «марксистского мира» писатель утверждает со спокойным и доброжелательным достоинством. В разговоре с одним профессором из Швеции он произнес было нечто критическое в адрес коммунизма, и тут же осекся: «Может быть вы коммунист? Я вас не обидел?».
Конечно, Пастернака нельзя назвать ни народным кумиром в России, ни «знаменем» какого-либо практического сопротивления режиму. У Запада нет никаких оснований записывать его в свои политические союзники; максимум, кем его можно в этом плане считать - это нравственным единомышленником. Однако «Живаго» стал предвестником свободы, и предсказать последствия его появления невозможно. Среди московских студентов ходит такой куплет:

«Могут измениться знаки Зодиака,
Только Пастернак остается Пастернаком».

Неангажированность: воля к добру

Для литературы появление Пастернака на мировой арене, возможно, означает конец целой эпохи. Целых тридцать лет слишком многие писатели упорно сражались с политическими «ветряными мельницами» и гонялись за веяниями идеологической моды. Сартр назвал это состояние «ангажированностью». Пастернак же призывает к «неангажированности». Речь идет, конечно, не об отрешенности от мира, а о верности вечным ценностям человечества. Пастернак говорит: служба властям и державам, коммунизму и капитализму – не дело – художника. Задача литератора, по его мнению – прислушиваться к «голосу жизни, звучащему в нас», свидетельствовать в пользу добра, правды и красоты. Пастернак зовет писателей вернуться к вечным темам – жизни и смерти, человека и Бога, добра и зла, радости, горечи и великолепия любви.
Для всего человечества Пастернак может служить символом «воли к добру», которой, как он считает, будет проникнута грядущая эпоха - даже в советской России. Его Юрий Живаго говорит: «К добру надо привлекать добром». В своем романе Пастернак воплотил свое понимание высшей задачи искусства: создавать тот самый «образ человека», который «как оказывается – больше человека», и тем самым вести его к благородным вершинам бытия. Он также напоминает людям: Христос, и дух Христа, живущий в каждом из нас - последняя надежда нашего мира. В эпоху растерянности, хищничества и отчаянья самый великий дар Пастернака - это его непоколебимая уверенность в лучшем будущем человечества:

«Тогда не убивайтесь, не тужите,
Всей слабостью клянусь остаться в вас.
А сильными обещано изжитье
Последних язв, одолевавших нас».

rus.ruvr.ru