Читальный зал

Бродский на балконе дома Мурузи в 1963 году. Фото сделано отцом Иосифа Александром Ивановичем (фото из собрания Михаила Мильчика)

Там, где кончаются стихи

Накануне обозреватель «Известий» Наталья Кочеткова отправилась бродить по Санкт-Петербургу, чтобы попытаться получше разобраться в поэзии местных улиц и в поэте, который по этим улицам ходил. Провожатым в этом предприятии выступил давний друг Иосифа Бродского Михаил Мильчик, ныне – заместитель директора Петербургского института реставрации, а заодно и председатель фонда создания музея Бродского.
Договор с Михаилом Мильчиком был такой, что мы встретимся у дома Мурузи – того самого, в котором Бродский вместе с родителями жил в знаменитых «полутора комнатах», впоследствии превратившихся в название его эссе. До условленного времени у меня оказалось лишних пара часов, так что я неторопливо брела по Невскому, свернула потом на Литейный, прошла мимо продовольственного магазина на углу, где уже толпилась группка утренних покупателей пива, а чуть позже миновала Мариинскую больницу. «Не здесь ли Бродский работал помощником прозектора в морге?» – почему-то подумала я.
Вокруг меня было слишком много прекрасного и в то же время совершенно обыденного. Я прочитала несколько мемориальных табличек: на противоположной от дома Мурузи стороне перекрестка Литейного и Пестеля жил Маршак, в здании напротив Преображенского собора – Рылеев, а совсем неподалеку находится Фонтанный дом – дворец Шереметева, в служебных корпусах которого жила Ахматова. О Бродском ни слова. Вместо него латунные таблички, развешанные то там то тут, сообщают о времени работы стоматологической клиники, бара-кальяна, антикварной галереи. Несколько квартир на верхних этажах дома Мурузи выставлено на продажу. Размер предлагаемой площади от 100 до 220 м, цена не указана.
За этими невинными наблюдениями меня и застает Михаил Исаевич Мильчик. Мы не успеваем толком познакомиться, как мой провожатый начинает несколько экскурсионным тоном объяснять, что маленький Иосиф вообще-то жил не здесь. Поначалу он бывал то у отца, то у матери, потому что у них были разные комнаты. У отца на Обводном канале, а у матери в доме, который граничит со Спасо-Преображенским собором. А в 1955 году родители обменяли свои две комнаты на те самые «полторы комнаты» в доме Мурузи. Я прошу Мильчика хоть на минуту в них заглянуть. Он соглашается при условии, что мы не будем там долго – соседи не слишком радуются таким визитам, и лишний раз их не стоит беспокоить.
Раз уж зашел разговор о доме, то стоит сказать, что дом Мурузи был построен в 70-е годы XIX века как доходный дом князем Мурузи, греком из Турции, который получил большие деньги за «большие заслуги перед Российской империей» или, попросту говоря, за шпионаж.
— Квартира, которая нас с вами интересует, располагается в этом углу. Вот видите парадное, на котором вывеска «Недвижимость и юриспруденция». Ранним утром 4 июня 1972 года мы с Иосифом вышли прямо оттуда, Иосиф сел в такси, чтобы ехать в Пулково. Вот прямо из этого самого места он уехал из России навсегда. Теперь пойдем внутрь.
Подъезд (простите – парадное) просторный, но довольно запущенный. Потертые стены покрыты бледной масляной краской, лестница засыпана пылью, похожей на цементную. На ступенях видны скобы для креплений ковровых дорожек. Пахнет затхлостью и сыростью. Подходим к квартире.
— Вот. Я попросил оставить здесь звонок, которым пользовался Бродский. – И на следующие пять минут я погружаюсь в сложную интригу создания музея Бродского в питерской коммунальной квартире. Фонд создания музея при помощи Альфа-Банка выкупил половину этой коммуналки – комнату родителей Бродского и две комнаты по соседству. Но при этом ни о каком музее в «полутора комнатах» говорить пока нельзя. Во-первых, на жильцов посещение квартиры посторонними оказывает воздействие гораздо более сильное, чем любые стихи. Во-вторых, даже если случится выкупить всю квартиру целиком, проблемы это не решит – нужно где-то хранить фонды. Строго говоря, нужна еще одна квартира, но об этом по вполне понятным причинам никто и не заикается. В центре Петербурга в хорошем доме это, мягко выражаясь, недешево.
Тем временем мы входим в темную переднюю. Под ногами растрескавшийся линолеум, в прогалинах которого виден паркет, в нескольких метрах впереди на фоне обшарпанных обоев – соседская вешалка с одеждой. Но мы до нее не доходим и сворачиваем налево – в комнату родителей Бродского, которая внутренним переходом была соединена с комнатой сына. Собственно, потому и «полторы комнаты».
На звуки нашей импровизированной тяги к прекрасному из комнаты, где жил поэт (она не выкуплена), выглядывает соседка – блондинка средних лет в халате. Она неохотно здоровается и снова исчезает. Входим. Просторная квадратная комната, 32 квадратных метра. Почти пустая. Из мебели: буфет, пианино с двумя водочными стопками на нем, несколько стульев (ничего из этого Бродским не принадлежало). На стенах фотографии Иосифа, в основном сделанные его отцом Александром Ивановичем.
— Ближе к балконной двери оставался небольшой проход, – вспоминает Мильчик. – Иногда я приходил – а проход задраен. Отношения с родителями у Иосифа, как у всякого молодого неординарного человека, ведущего себя не так, как надо, были разные. 4 июня, когда мы провожали Иосифа в Пулково, рано утром, часов в шесть, я пришел сюда. Я попросил Марию Моисеевну ничего в комнате не трогать. Она выполнила мою просьбу. Мы вернулись часа в три, еще немного посидели - Бродского провожало довольно много людей, человек 25–27. Потом, когда все разошлись, я тщательно снял ту комнату вместе с тем, что там было брошено: забытыми ключами, оставленной мелочью на столе... Вы наверняка спросите, зачем я это сделал.
— Зачем вы это сделали?
— Ну, прежде всего для меня это было важным событием в жизни. Это первое. Второе - отъезд в некотором смысле напоминал похороны. Мы все были уверены, что никогда больше не увидимся. Это было прощанием навсегда. Кроме того, я тогда был научным сотрудником реставрационной мастерской, и по сей день приходится сталкиваться с разрушенными, разобранными, искаженными интерьерами. Я знаю, как трудно добывать данные о них. Я уже тогда почти был уверен, что музей будет. Конечно, я до него не доживу, он будет через много лет после моей смерти, но я могу облегчить жизнь коллег и сфотографировать все как было. Ну и на память себе - у меня многое с этой комнатой связано.
Выходим в коридор. Я заглядываю в так называемую общую комнату. Шепотом спрашиваю, как соседи относятся к тому, что они «живут» рядом с Бродским.
— Сосед горд.
— А соседка?
— Соседка... Эх! – Мильчик машет рукой.
Мы выходим на улицу, пересекаем Литейный и идем по Пестеля в сторону Пантелеймоновской церкви. На углу, там, где сейчас ресторан «Ваби Саби», оказывается, была кондитерская «Росконд», в которую Бродский ходил пить кофе.
— Она сохраняла парадный интерьер начала ХХ века, – просвещает меня Мильчик. – В советское время она, конечно, по части ассортимента сильно обнищала, но все-таки оставалась кондитерской. По-моему, здесь еще продавали хлеб и бочковый кофе. Знаете, что такое бочковый кофе?
— Из бачка?
— Да. Тогда кофе был такой: он где-то варился на кухне, потом его приносили в оцинкованном ведре, снимали с бачка крышку и переливали. В бачке был краник. Вы покупаете кофе, вам дают стаканчик, и вы сами наливаете. Дешево. И вкус соответствующий. Иосиф иногда сюда ходил пить кофе.
Некоторое время молча идем по улице. Тут я вспоминаю про Мариинскую больницу.
— Скажите, ведь какое-то время Бродский работал в морге... — Месяца два.
— Не в Мариинской больнице? — По-моему, он работал в морге областной больницы, которая находится на Выборгской стороне. Отсюда недалеко, через Литейный мост и направо по улице Комсомола. Да. Я думаю, что он пошел в морг не из соображений получить хоть какую-то работу. Дело в том, что тема смерти его занимала с младых лет. Временности пребывания на земле, скоротечности жизни. Так что на первый взгляд наивное желание прикоснуться к смерти через работу в морге, на второй - оказывается не таким уж и наивным.
Бродский из наших разговоров начинает получаться каким-то очень «строгим юношей». Поэтому я спрашиваю в лоб:
— Ну, хорошо, вот вы дружили, разговаривали. А о чем? О женщинах говорили?
— Подождите о женщинах... – отмахивается Мильчик. Вот он говорил: «Слушай, я тут стишок написал. Прочти». Причем иногда он делал жестокую вещь – он говорил: «Прочти вслух». Я отвечал: «Я же буду спотыкаться». – «Не важно. Прочти вслух». Я, конечно, чувствуя большую неловкость, с листа впервые читал вслух. Потом он мне объяснил, что ему важно было понять, где читатель, в прямом смысле слова читающий, спотыкается. Я иногда заходил на какие-то жалкие 20 минут–полчаса просто так посидеть, обменяться какими-то мнениями.
Тем временем мы оказываемся рядом с участковым пунктом милиции, на Пестеля, 9, у арки. На доме памятная доска в честь «героического полуострова Ханко».
— Я не случайно тут встал, – объясняет Михаил Исаевич. – Помните стихотворение Бродского «Фонтан памяти героев обороны полуострова Ханко»:

Здесь должен бить фонтан, но он не бьет.
Однако сырость северная наша
освобождает власти от забот,
и жажды не испытывает чаша.

То есть мы с вами прямо идем по стихам Бродского.
У меня создается впечатление, что по стихам Бродского Михаил Исаевич в который раз идет сам, один. Так что я продолжаю наседать:
— Так женщины?.. — Женщины... Понимаете, я вообще не очень склонен. Он этого не любил...
— Он, может, и не любил, но женщин у него, кажется, было предостаточно.
— Это правда.
— Ну вы же не могли говорить только о литературе! — Политические новости обсуждали...
— Футбол?
— М-да-а. Иосиф любил футбол. А так как я глубоко равнодушен к футболу и вообще к спорту, то за кого он болел, не знаю.
— А где вы, например, пили?
— Да ходить куда-то было не очень принято... Иосиф любил выпить, но я бы сказал, что в пределах допустимого... Вот знаете, что было: 1968 год – очень напряженное время. Готовится ввод советских войск в Чехословакию. У меня гостит Станислав Кржечик, мой чешский приятель. У меня день рождения. Иосиф приходит, что-то около 12 мы закончили сидеть за столом. Погода была отличная, почти белые ночи. Мы сели на трамвай, доехали до Петропавловской крепости. Бродский был в ударе. И мы ночью забрались на крышу бастионов – оттуда открывался роскошный вид на Неву. И вдруг нас заметил милиционер. Он начал нам свистеть. Иосиф сказал: «Мы уйдем от него». И мы побежали. А поскольку Иосиф знал Петропавловскую крепость лучше, чем этот милиционер, мы оторвались. Иосиф был счастлив. Потом мы пошли к Академии художеств. Устали. Нас было немного – я, моя жена, Кржечик и Иосиф. Помню, как он сел на ступеньки у воды, вода была почти недвижная, склонил голову и сказал: «Боже мой, такой город большевикам достался!».
— А поесть Бродский любил?
— Да! Мама хорошо готовила – он привык. Он любил, как и все мы, впрочем, корюшку, маринованную. Главное блюдо на столе 24 мая. Она дешевая, ее много. Ее жарили и потом мариновали. Очень вкусно. Я сам ее жарю и сейчас, но у меня нет времени, и я не очень умею. И потом, когда мы с ним встречались в Париже, мы раз в день ходили в ресторан и ели изысканную еду. Он очень любил устрицы. Я помню, нам принесли «Плато де мер». Я говорю: «Мы же вдвоем сидим – зачем же столько устриц». – «Съешь, не беспокойся!». И потом около каждого поставили четыре маленькие бутылочки вина. Я говорю: «Зачем четыре, ты что не мог одну бутылку заказать». Оказывается, разные сорта устриц – более острые и менее острые – нужно есть по кругу и после каждых прополаскивать рот разным вином. Правда, тут он не оригинален – почти все мои ленинградские знакомые стали гурмэ.
— Есть еще одна вещь, которую все обсуждают, – невероятное количество стихов с посвящением М.Б. – Марине Басмановой. — Она очень красивая, – вспоминает Басманову Мильчик, – такой итальянской красотой. Удлиненное лицо... Она всегда была очень молчалива и замкнута. Я помню эпизод, когда она пришла к нам домой вместе с Иосифом. Я тогда с ней познакомился. Она не проронила ни одного слова. Иосиф читал стихи, велись какие-то разговоры, пили вино. Только она сидела молча. Она сказала только «Здравствуйте!», когда пришла, и «До свидания!», когда уходила. И тут я скажу удивительную вещь. Иосиф вообще не очень разбирался в людях, ошибок допускал много, но все три его основные женщины – Марина Басманова, Вероника Шильц (помните «Прощайте, мадемуазель Вероника») и Мария Соццани – очень разные, но ведут себя теперь абсолютно одинаково, не будучи друг с другом знакомы.
— Как они себя ведут – молчат? — Молчат. Не ходят на мероприятия, связанные с Бродским, не пишут о нем, не дают интервью. И это делает Иосифу величайшую честь. При том что сам он раздал, наверное, не менее сотни интервью. Так что главный, кто сочинял миф о Бродском, – был сам Бродский. В нашем разговоре было так много Иосифа Бродского и так мало самого Михаила Мильчика, что я пытаюсь выяснить на прощание последнюю вещь: что же, собственно, связывало поэта и искусствоведа-реставратора.
— У меня был интерес к его стихам, для меня они были открытием.
— А для него в вас? Бродский видел в вас внимательного читателя? Его интересовало ваше проникновение в его дела?
— Когда вы так формулируете, я готов сказать «да», но в то же время чувствую, что здесь есть какая-то неправда. Я не знаю.
Мы оба чувствуем, что разговор наш завершен и пора бы прощаться. Мильчику надо на службу, мне – коротать время до вечернего поезда. Искусствовед растворяется во дворах, и «Петербург Бродского» как-то вдруг перестает им быть. Я снова вижу людей, которые хотят пива и реку, которая просто течет. Пойти мне по магазинам, что ли, пройтись?
Наталья Кочеткова

izvestia.ru