Читальный зал

Плата за русскость. Перечитывая Константина Паустовского

«Саврасов пил водку из рюмки, серой от старости. Ученик Саврасова Левитан – тощий мальчик в заплатанном клетчатом пиджаке и серых коротких брюках – сидел за столом и слушал Саврасова...»
Эта сцена имеет существенное значение для разворачивающихся событий и судеб. Саврасов ведь не только пишет картины и пьет водку, он еще проповедует, еще и кается (особенно когда выпьет). Сколько-де сил потрачено на виды Петергофа и Ораниенбаума! По наивности благоговел перед создателями дворцов и садов! («Нищий, потому и благоговел».)
«– Куда нам после этого было заметить и полюбить мокрые наши поля, косые избы, перелески да низенькое небо. Куда нам!»
Интересно: а тощий мальчик трепетал перед дворцами и садами? Или ему было не до них? Поля и избы стояли когда-нибудь перед его глазами? Что за пейзажи запомнились ему? Что за музыка играла?..
«...Левитан вышел. Перемешивая снег с водой, шли около подвод и бранились ломовые извозчики. На бульварах хлопья снега цеплялись за голые сучья деревьев. Из трактиров, как из прачечных, било в лицо паром. Левитан нашел в кармане тридцать копеек – подарок товарищей по Училищу живописи и ваяния, изредка собиравших ему на бедность, - и вошел в трактир... Мятый половой, пробегая мимо стойки, оскалился и громко сказал хозяину:
— Еврейчику порцию колбасы с ситным!»
Интересно, что почувствовал при этом «еврейчик»? Благодарность за кусок хлеба? Или страх, что его еврейство сразу видно, невооруженным глазом? А если - вооруженным? Да ведь никто не обижает! Ничего погромного. Ни намека на антисемитство. И нет, и не было! Захотели родители выбраться из ковенской глуши в столицу – и уехали, переступили черту оседлости, а если не выдержали столичной гонки - так это их дело. Умерли, оставив сына, можно сказать, на улице. Живи как знаешь.
Жить все-таки не дали – вышел очередной царский указ с запретом евреям жить в «исконной русской столице». Уехал 18-летний Исаак в «дачную местность», где и мыкался, пока его друзья не вытащили обратно. Но это позже.
А пока сидит он в заштопанном пиджачишке и считает в кармане копейки.
«— Еврейчику еще порцию ситного, – сказал хозяину половой... – видать, ихний бог его плохо кормит».
Интересно, Карлу Брюллову тыкали в глаза, что итальянец? Куинджи – что грек? Айвазовскому – что армянин? Вряд ли. А если и тыкали – кто это помнит?
Кто не помнит - тому напомнят.
«Годы учения в Училище живописи и ваяния окончились. Левитан сдал последнюю, дипломную работу – облачный день, поле, копны сжатого хлеба.
Саврасов мельком взглянул на картину и написал мелом на изнанке: «Большая серебряная медаль».
Преподаватели училища побаивались Саврасова. Вечно пьяный, задиристый, он вел себя с учениками, как с равными, а напившись, ниспровергал всё, кричал о бесталанности большинства признанных художников...
Неприязнь к Саврасову преподаватели переносили на его любимого ученика - Левитана. Кроме того, талантливый еврейский мальчик раздражал иных преподавателей. Еврей, по их мнению, не должен был касаться русского пейзажа, - это было делом коренных русских художников.
Картина была признана недостойной медали. Левитан не получил звания художника, ему дали диплом учителя чистописания».
А теперь последуем за учителем чистописания туда, где ему дозволили жить, – в деревню.
Жил. Старался не попадаться на глаза дачникам. Уплывал в лодке в заросли, писал этюды в одиночестве. Что оставалось за спиной?
«На станции рыдали пьяные».
Отдадим должное перу Константина Паустовского, одним мастерским штрихом обрисовавшего тот дух, которым должны были проникнуться «коренные русские художники». Левитану такой дух не давался. Почему на его полотнах нет людей? Кроме «Осеннего дня в Сокольниках» (да и там фигуру девушки написал Левитану Николай Чехов), безлюдно все...
Да, кстати, о Чеховых.
«...Левитан сошелся с художником Николаем Чеховым, подружился с чеховской семьей... талантливой, шумной и насмешливой. Дурачествам не было конца. ... Каждая забавная человеческая черта или смешное слово подхватывались всеми и служили толчком для шуток и мистификаций.
Больше всех доставалось Левитану. Его постоянно обвиняли во всяческих смехотворных преступлениях и, наконец, устроили над ним суд. Антон Чехов, загримированный прокурором, произнес обвинительную речь. Слушатели падали со стульев от хохота. Николай Чехов изображал дурака-свидетеля. Он давал сбивчивые показания, путал, пугался и был похож на чеховского мужичка из рассказа «Злоумышленник», - того, что отвинтил от рельсов гайку, чтобы сделать грузило на шелеспера...
Особенно попадало Левитану за его красивое арабское лицо».
Почему «арабское»? От незнания разницы между иудеями и агарянами? Или, наоборот, от чрезмерного знания библейской истории, что позволяло шуточкам истончаться до бритвенной остроты?
И почему Исаак Ильич этим шуточкам не противился? А принимал в этих игрищах посильное участие!
«Иногда на лугу около дома происходили странные вещи. На закате на луг выезжал на старом осле Левитан, одетый бедуином. Он слезал с осла, садился на корточки и начинал молиться на восток. Он подымал руки кверху, жалобно пел и кланялся в сторону Мекки. То был мусульманский намаз».
С чего такая исламская карикатура? А вот с чего:
«В кустах сидел Антон Чехов со старой берданкой, заряженной бумагой и тряпками. Он хищно целился в Левитана и спускал курок. Тучи дыма разлетались над лугом. В реке отчаянно квакали лягушки. Левитан с пронзительным воплем падал на землю, изображая убитого. Его клали на носилки, надевали на руки старые валенки и начинали обносить вокруг парка. Хор Чеховых пел на унылые похоронные распевы всякий вздор, приходивший в голову. Левитан трясся от смеха, потом не выдерживал, вскакивал и удирал в дом».
В дом к Чехову?
А Чехов-то с какой радости веселится? Откуда эти усмешечки, о которых с таким ядом высказалась как-то Марина Цветаева? И коварный чеховский юмор. И тонкая чеховская учтивость, которую уже второй век примеривает на себя русская интеллигенция.
Не оттого ли, что в глубине души Чехов ощущает каменную крепость своего духовного бытия, своего достоинства, своей почвы? Купеческий сын с юга – это вам не ковенский сиротка! А если этот «коренной русский» (с фамилией, в которой отсвечивает западное славянство) гениально чувствует катастрофизм русского бытия, – так и трунит над этой обреченностью с такой загадочной улыбкой, которую по сей день разгадывают поколения чеховедов во всем мире.
Левитану такая улыбка не под силу.
«— На твоих картинах уже есть улыбка...»
Это Антон Павлович подбадривает (подначивает?) Исаака Ильича после знаменательной поездки в Плёс.
Увы, нет улыбки.
Есть - попытки свести счеты с жизнью. Два раза именно Чехов спасает Левитана от самоубийства. Он, Чехов, считает эти попытки и саму владевшую Левитаном тоску началом психической болезни. Доктор рад был вылечить больного. Вылечить не вылечил, но неодолимое здоровье духа явил.
Взял да и описал влюбленную в Левитана художницу Кувшинникову (или возлюбленную?) в образе Попрыгуньи.
«До конца жизни Левитан не мог простить Чехову этого рассказа».
Так что, уже конец жизни?
Нет, подождите.
«Левитан уехал с Кувшинниковой в Рязань, а оттуда спустился на пароходе вниз по Оке до слободы Чулково. В слободе он решил остановиться.
...Когда на следующее утро Левитан с Кувшинниковой сели на косогоре и раскрыли ящики с красками, в деревне началось смятение. Бабы зашмыгали из избы в избу. Мужики, хмурые, с соломой в волосах, распояской, медленно собирались на косогор, садились поодаль, молча смотрели на художников. Мальчишки сопели за спиной, толкали друг друга и переругивались.
Беззубая баба подошла сбоку, долго смотрела на Левитана и вдруг ахнула:
— Господи Сусе Христе, что ж это ты делаешь, охальник?
Мужики зашумели, Левитан сидел бледный, но сдержался и решил отшутиться.
— Не гляди, старая, –сказал он бабе, – глаза лопнут.
— У-у-у, бесстыжий, – крикнула баба, высморкалась в подол и пошла к мужикам. Там уже трясся, опираясь на посох, слезливый монашек, неведомо откуда забредший в Чулково и прижившийся при тамошней церкви.
— Лихие люди! – выкрикивал он вполголоса. – Чего делают – непонятно. Планы с божьих лугов снимают. Не миновать пожару, мужички, не миновать бяды.
— Сход! – крикнул старик с вытекшим глазом. – Нету у нас заведения картинки с бабами рисовать! Сход!
Пришлось собрать краски и уйти.
В тот же день Левитан с Кувшинниковой уехали из слободы. Когда они шли к пристани, около церкви гудел бестолковый сход и были слышны визгливые выкрики монашка:
— Лихие люди. Некрещеные. Баба с открытой головой ходит.
Кувшинникова не носила ни шляпы, ни платка».
Надо отдать должное автору «Попрыгуньи»: хоть так увековечил спутницу Левитана. А то, кроме воплей «Лихие люди!», ничего бы не осталось.
Хорошо еще арабско-семитский облик Левитана не разглядели.
Да, так вернемся в столичные апартаменты (меблированные комнаты на Тверской), куда вернули Левитана друзья после того, как в 1892 году его второй раз выслали из столицы за то, что еврей.
«Снова, но уже ненадолго, вернулась нужда. Хозяйке за комнату приходилось платить не деньгами, а этюдами. Тяжелый стыд охватывал Левитана, когда хозяйка надевала пенсне и рассматривала «картинки», чтобы выбрать самую ходкую. Поразительнее всего было то, что ворчание хозяйки совпадало со статьями газетных критиков.
— Мосье Левитан, – говорила хозяйка, – почему вы не нарисуете на этом лугу породистую корову, а здесь под липой не посадите парочку влюбленных? Это было бы приятно для глаза.
Критики писали примерно то же. Они требовали, чтобы Левитан оживил пейзаж стадами гусей, лошадьми, фигурами пастухов и женщин. Критики требовали гусей...»
Гуси, как известно, спасли Рим. Но не Левитана. Рима он вроде и не заметил.
«В Париже Левитан увидел картины Монэ, но не запомнил их. Только перед смертью он оценил живопись импрессионистов, понял, что он отчасти был их русским предшественником, – и впервые с признанием упомянул их имена».
Последние годы... нет, считанные месяцы... он провел недалеко от Вышнего Волочка. Тосковал. Опять пытался застрелиться, к счастью, неудачно.
Да поди пойми, что такое на Руси счастье.
Повезли его врачи в Ялту. Там – опять Чехов. Встретились прохладно. Чехов собирался в Москву. Уехал.
Уехал в Москву и Левитан – умирать. Он не перешел грани веков, скончался летом 1900 года. Двадцатый кровавый век разразился без него.
А прожил – сорок лет. Всего – сорок, да и то неполных! Как далеко от мафусаиловых стандартов древней Иудеи! Как близко к нашей бедной статистике. И как по-нашему – тихо истаял в печали.
Он ушел – то ли с вершины славы, то ли в отрешении от нее. Коллеги-художники отлично знали настоящую цену его работам. Почтеннейшая публика не проявляла настоящего интереса, ибо ей трудно было всмотреться в его полотна, как в зеркало русской революции.
Полотна эти хранятся теперь в Третьяковской галерее. Они входят в золотой фонд мировой живописи. И в золотой фонд русской культуры, что не совсем одно и то же. Русскость их пронзительна. Вселенская отрешенность непоправима. Омут – тихое место, прелестной рябью прикрывает бездонную глубину. Ведет к горизонту Владимирка, истоптанная тысячами кандальников, которые там, за горизонтом, исчезают без следа. Вечный покой, все человеческое тепло собрано в силуэте церковки, одинокой меж студеными водами великой реки и холодными тучами нависшего неба... Великое искусство, настолько русское в своей горькой непоправимости, что без него и Русь сама себя не узнает.
Паустовский счел необходимым напоследок объясниться на предмет этой горечи, намекнув на ее истоки и смирившись с ее неизбежностью. Год, когда написан очерк о Левитане, теперь звучит как донесшийся из бездны раскат грома: 1937-й.
Лев Аннинский, литературный критик

izvestia.ru