Читальный зал

Ия Саввина. Фото ruskino.ru

Ия Саввина: Наше время – щебень под вывеской «топаз»

Актерская среда не отличается доброжелательством, но я не встречал человека, который сказал бы дурное слово об Ии Сергеевне Саввиной. Саввина – это достоинство и неизменно высокая планка, пятьдесят лет без единой проходной роли. Она живет замкнуто, в публичности не нуждается, высказывается редко и жестко. Играет в Художественном театре, от кинопредложений отказывается. Ролей уровня дамы с собачкой, Долли Облонской или Аси Клячиной сейчас для нее нет.
– В последнее время, перед юбилеем, все осаждают меня даже не просьбами, а требованиями дать интервью. Доходит до прямого шантажа: если вы не сниметесь в нашей программе, нам перекроют финансирование. Пришли – и оказались, кстати, очень славными людьми. Я ломала голову, в чем тут дело – юбилей–то некруглый, 75! Видимо, уверены, что я не доживу до 80?
– Простите, а я про юбилей не знал. – В марте. Ладно, спрашивайте, раз уж мне не удалось от вас отбиться.
– Вы отказались в свое время играть в продолжении «Аси Клячиной». Значит ли это, что Асе больше нет места на земле, что вы не видите ее?
– Вместо Аси нарисовался безнадежно одномерный персонаж, с которым мне неинтересно. В серьезном искусстве никто не одномерен, даже Плюшкин, одержимый единственной страстью: Гоголь старательно наделяет его вполне человеческими чертами. Ведь он даже хочет подарить Чичикову часы, но часы не дарятся; он с ними расстаться физически не может. Сегодня же почти у всех все плоско, но это проблема художников, а не Аси Клячиной.
Мне понравилась недавняя статья Майи Плисецкой. Она пишет: мы все время требуем, требуем, требуем… У народа, у правительства, у соседа… Ася Клячина – та, кто не требует, а отдает, в этом стержень и суть ее характера, а стержень ведь не меняется. Чушь, будто человека ломает жизнь, и незачем кивать на время. Меня всегда коробит, когда говорят «жизнь заставила». Жизнь никого не заставляет, она проявляет.
– Меня давно интересовало, почему вам до известного момента – примерно до середины семидесятых – предлагали сплошь положительные роли, а дальше пошли сплошные стервозные, и перелом этот случился как раз между «Открытой книгой» Титова и «Гаражом» Рязанова… – Идиотский вопрос, простите меня. Вообще учтите, что моя резкость не от агрессии, это чистая самозащита. Но вопрос ваш мне в самом деле напоминает письмо, пришедшее после телеверсии «Поющих песков» – был такой спектакль Пети Штейна по «Сорок первому» Лавренева. Играла я там Марютку. И вот девушки, студентки техникума, не одобрили мою эволюцию: раньше, писали они, мы вам сопереживали, особенно в «Даме с собачкой», но теперь, когда вы убили такого хорошего человека… Хороший человек был Старыгин, игравший поручика Говоруху-Отрока. Это деление на положительных-отрицательных даже не условность, а школьничество. Хорошо, что сейчас на меня уже не удается налепить никакой ярлык – предлагают такое, что я отказываюсь сразу. Но зато это повод посмеяться, повеселиться – недавно звонит девушка и предлагает некую многосерийку. «Но ведь по сравнению с вашими сериалами латиноамериканские – совершенный Шекспир!» – говорю я. Она, видимо, не знает, что такое Шекспир. «Почему вы отказываетесь?» – недоумевает она и упоминает гонорар. Я пытаюсь ей что-то объяснить про критерий, про сохранение лица – она опять в недоумении: «Но ведь это все рухнуло!» «И «Дама с собачкой» рухнула?» – спрашиваю я. «Да!» – не задумываясь, отвечает она. Ну, спасибо, говорю я, вы меня по крайней мере развеселили.
– Интересно, что они вам предлагали? – Раневская на вопрос об очередном плохом фильме, название которого она забыла, отвечала: «Фильм «Вашу мать», деточка».
– Вы дружили с Раневской? – Нельзя сказать, что ты дружил с гением. Я ее знала. Вот картина, которую она мне подарила, – сцену из дель арте, с подписью «Талантливой Саввиной от такой же Раневской». А история про «Вашу мать» была такая. Она играла директора цирка в фильме «Сегодня – новый аттракцион» в Ленинграде. Фильм был в самом деле типичное «Вашу мать», но на съемках произошло невообразимое. У дрессировщика вырвался тигр. Он бежал, пока не уперся в Раневскую, и довольно сильно боднул ее головой. «Вообразите, деточка, – рассказывала она, – жопа превратилась в синяк изумительной красоты: лиловый, розовый, желтый – импрессионизм!» По ее словам, увидев эту усатую рожу, она немедленно упала в обморок, но второй режиссер в Ленинграде рассказал мне правду. Тигр бодает Раневскую, все попрятались в ужасе – она громко спрашивает: «Директор картины здесь?» Писк откуда–то из угла: «здесь!» – «Трюковые!»
– Все правильно. Если не смеяться, с ума сойдешь. – Это смех, о котором Ролан Быков рассказывал один из любимых своих анекдотов. Я не смогу, конечно, так его пересказать, но в общих чертах: в местечке погром, еврей жалуется: «Вынесли все из дома. Вырвали все дверные ручки, потому что в них медь. Менее того, они пользовали мою жену. Более того, они пользовали меня. Уходя, они кричали: ты жид, ты вор, ты разбойник! После всего – и я же разбойник?! Мы так смеялись!» Я смеюсь сейчас в основном таким смехом. Вот сравнительно недавно, когда увидела из машины надпись «ООО «Топаз». Булыжник, щебень, цемент». Лучший символ эпохи.
– Вы никогда не жалели, что театр вас выманил из журналистики? Вы ведь журфак окончили, чем все наши до сих пор гордятся…
– Да никто не выманил, я продолжала писать до середины семидесятых, пока в какой–то момент рука не перестала тянуться к перу, перо – к бумаге… Эта потребность исчезла в одночасье, но принадлежностью к МГУ – не к театру МГУ, хотя и он был прекрасен, а к самому университету – этим я по–прежнему горжусь и по–настоящему благодарна не тем, кто поздравляет меня с днем рождения, а тем, кто звонит в Татьянин день. Когда начался театр, я сразу для себя решила, что писать отрицательные рецензии теперь не имею права, и писала только о том, что мне нравилось. После статьи о Юрском великий театровед Бояджиев сделал мне самый драгоценный комплимент: не знаю, сказал он, какую там даму с собачкой сыграла Саввина, но статья ее образцовая.
Ну вот, а с середины семидесятых, видимо, ничто не нравилось мне в достаточной степени.
– Кстати, о «Даме с собачкой». Вы рассказывали как–то, что, когда надо было заплакать в кадре, вы прочли про себя Цветаеву – «И была у Дон Жуана шпага» – и слезы тут как тут. Откуда вы это знали в шестидесятом? – И этот ваш вопрос напоминает мне ситуацию, когда в гостях у того же Бояджиева я услышала, как сосед по столу заговорил по–английски, и поразилась: «Вы знаете английский?!» Сперва было оглушительное молчание, потом хохот – сосед этот был Аникст, главный советский шекспировед. Откуда мы знали? Сразу после переезда в Москву – я ведь была девочка из деревни, хоть и с золотой медалью, которую тогда зря не давали – я мучительно стеснялась провинциальности среди всех этих блестящих людей, и любимым моим местом в городе стал Армянский переулок с его Исторической библиотекой. Там я находила Цветаеву – еще в журналах. Потом мне принесли переписанный от руки «Конец Казановы». Вообще многие удивлялись, что я знаю стихи, хотя я-то как раз удивляюсь, когда не знают. На «Даме с собачкой» прославленный оператор Москвин из–за сердечного приступа не успел снять натуру и выстроил уличную сцену в павильоне – лучше всякой натуры. Я в дилижансе, сцена с Баталовым. Баталов говорит: сейчас я тебе прочту стихи, которых ты не знаешь. И начинает: «Из–под гребня тяжелого смотрит женщина в шлеме, запрокинувши голову вместе с косами всеми». Я, продолжая: «А на улице жаркая ночь сулит непогоду, и расходятся, шаркая, по домам пешеходы»... Он – Хейфицу: «Уберите эту сволочь из дилижанса, я не буду сниматься!» Сразить меня Пастернаком не вышло.
– Я несколько раз слышал, как вы читаете стихи, – это было очень сильно и ни на что не похоже. Почему вы – такой литературный человек – никогда не выступали с чтецкими программами?
– Потому что негде. Я читаю себе вслух то, что подходит под настроение: мне хватает.
– И что подходит сейчас? – «Подруга милая, кабак все тот же. Все та же дрянь красуется на стенах, все те же цены. Лучше ли вино? Не думаю: не лучше и не хуже. Прогресса нет. И хорошо, что нет».
– Вы рассказали анекдот про погромы, а сейчас ведь многие их боятся – не только национальных, но и вообще. Этот страх обоснован, как вам кажется?
– Отвечу вам другим анекдотом, подлинным: это разговор соседки с домработницей, который я услышала. Фаня Соломоновна рассказывает: «Я не сравниваю, я говорю голых фактов... Мы были бедная семья, нас было шесть девочек, Шурка, но у каждой было к Пасхе новое платье. Я говорю голых фактов, у нас была бедная семья, но у каждой девочки своя комната… Шурка, ты имела своя комната?» Наконец Шурка не выдерживает: «А погромы?» «Что же, – философски отвечает Фаня Соломоновна, – да, погромы. Но кого убили, тому уже все равно, а кто жил, тот жил как человек…» Вот пока большинство будет думать так – «кого убили, того уже убили, а остальные живут как люди», – будут и погромы.
– Но почему все это терпят? – Никто не терпит, иначе давно ничего бы не было. Все, что здесь делается хорошего, делается из сопротивления.
– Простите меня за этот вопрос, но я спрошу о вашем сыне Сергее Шестакове. – Я никогда ничего не скрываю и от этой темы не ухожу. Напротив.
– Вы не отказались от дауна, вырастили его, доказали, что он может быть полноценным членом общества, счастливым человеком, художником. Почему этот пример не переломил ситуацию, не изменил отношения к проблеме вообще?
– А кто об этом знает?
– Многие, по–моему. – Немногие, во–первых, а во–вторых, что же, я не осуждаю тех, кому это бремя оказывается не по силам. У меня самой в жизни была минута слабости. Когда Сереже было семь, я узнала, что есть отличная лесная школа под Москвой, и захотела отдать его туда. Человек, которому я позвонила – я часто забываю фамилии, но эту запомнила на всю жизнь, Ченцов, – спросил: «Вы хотите отказаться от ребенка?» «Нет, что вы, как вы могли подумать…» – «Тогда не отдавайте его никуда и никогда». Так я и сделала.
Сережу спас профессор Сперанский, знаменитый педиатр, который прожил 96 лет и выбросился из окна, когда узнал, что у него рак. Тогда ему было 80, выглядел он на 60, излучал уверенность и силу. Я понесла к нему трехмесячного сына, наслушавшись разговоров о том, что такие дети к четырем годам не умеют сидеть и редко доживают до двадцати. Сперанский взял Сережу на руки и ушел с ним на сорок минут – как можно сорок минут осматривать младенца, не представляю, что уж он там выслушивал–выстукивал, – и вернулся со словами: «Вам будет очень трудно, но, думаю, вы справитесь». Поначалу прописал одно: покупать на рынке печенку, протирать и кормить. Показаться через три месяца. Трехмесячного! Телячьей печенкой! Но протирали и кормили, и, увидев полугодовалого Сережу, он сказал: «Вы принесли мне совсем другого ребенка!» А дальше – массаж ног, потому что ноги были колесом. А дальше – бабушка Янина Адольфовна, педагог, оставила работу и занималась только внуком. Из–за этой бабушки я шестнадцать лет прожила в семье первого мужа, когда давно уже никакой семьи в общем не было. Но Сережа рос, и учился, и знает наизусть сотни стихов, и говорит по-английски, и ему 53 года. Если бы он не был болен, он был бы, думаю, гением, – но он и с лишней хромосомой полноценней иных здоровых. Я помню, как незадолго до смерти мне позвонил Олег Ефремов и попросился вдруг на мой ежегодный хаш – 1 января, когда приходят все желающие. «Можно, Ия?» – «Догадайся с трех раз от фонаря». Он пришел, уже задыхаясь, сел за стол, увидел Сережу. «А ты Сережа?» – «Здравствуйте, Олег Николаевич!» Когда мы пошли его провожать, он сказал: вот, Сережа, наступает год Пушкина – будем вместе с тобой учить его стихи. И Сережа, глядя на него влюбленными глазами, читает: «Была та смутная пора, когда Россия молодая, в бореньях силы напрягая, мужала с гением Петра». Он знает наизусть всю «Полтаву». И Ефремов заплакал.
Никого, однако, не хочу обманывать. Мне было очень трудно. Но зато я смотрю на свою жизнь без отвращения и стыда, а это кое–чего стоит. Я молю Бога только, чтобы он меня и Сережу взял одновременно. Ни мне без него не жить, ни ему без меня.
– У меня остались два вопроса, которые я давно мечтал задать, но стесняюсь.
– Стесняетесь? Вы? Это Фурцева в свое время, узнав, что я снимаюсь в «Кроткой» и должна лететь на фестиваль в Чили, а меня не отпускают со съемок, – возмутилась: «Саввина? Кроткая? Пусть летит!»
– Почему вас зовут Ия? – Тайна. Театр абсурда. Но имя меня сильно выручило: на только что отделившийся от филфака журфак поступали 12 медалисток. Медалисты тогда экзаменов не сдавали – только собеседование. Надо было кого–то отсеивать. Выходят первые медалисты – в ужасе: их спрашивали периодизацию истории китайской компартии. Мы своей–то не знали… Собеседование у меня принимал Сергей Стыкалин, в будущем известный историк русской сатиры. Он спросил: а почему вы Ия? Я честно ответила, что никогда этим не интересовалась. Потом спросили о любимом поэте, я ответила – Маяковский, предложила почитать... Я и правда его любила, и люблю, и во время операции без наркоза, чтобы не кричать, читала сквозь зубы «Я лучше в баре блядям буду подавать ананасную воду!» Но это позже.
Ладно, сказали мне, приходите завтра. Я пришла – и узнала, что зачислена. После этого уже нельзя было не спросить маму: что, собственно, она имела в виду в 1936 году? Она ответила гениально: «Я сначала хотела назвать тебя Светланой. Ты была очень светленькая – глаза, волосы… А потом я подумала: вдруг потемнеет? И решила, что лучше Ией». И до сих пор – ей 99 лет – я не могу добиться более ясного ответа.
– Но вы не потемнели… – «Глазки серо-голубые, каждый добрый, вместе злые», – сказал Гафт. Вот фотография – тут мне пять лет. Я называю ее «Эльза Кох». Действительно, очень беленький и очень злобненький ребенок.
– И еще я хочу про Пятачка: как вышло, что вы его озвучили?
– Один из заместителей Пырьева посоветовал Хитруку взять меня консультантом, когда он снимал «Винни Пуха». Я эту книгу всем цитировала – Заходер мне ее с очень славной надписью подарил, и я немедленно выучила ее наизусть. «Ну какой я консультант? Давайте я вам лучше сделаю Пятачка». Я долго думала, как его сделать, и поняла, что он должен говорить с интонациями моей любимой Ахмадулиной: «Кажется, дождь собирается…» Только надо будет ускоренно промотать. А озвучивать мультфильмы очень трудно – вы же не видите картинку, ее потом подкладывают. И мы с Леоновым, лучше которого я, наверное, никого не знала, являли удивительную пару: он стоял перед микрофоном, собранный и трагический, как Гамлет, и повторял: «Куда идем мы с Пятачком – большой–большой секрет…» А рядом я хрустальным голосом Беллы говорила: «Ты похож на медведя, который летит на воздушном шаре». Белла не обиделась. Она позвонила и хрустальным голосом сказала: «Спасибо, что вы подложили мне не свинью, а прелестного поросенка».
Дмитрий Быков, «Собеседник №5»