Читальный зал

Сергей Довлатов в редакции газеты «За кадры верфям». Ленинград, 1965

Незаслуженные лютики: к 70-летию Сергея Довлатова

С Довлатовым я, как и многие мои друзья, знакомился по книге «Зона. Компромисс. Заповедник», вышедшей в неведомом (тогда почти все были неведомые) издательстве «ПИК» в 1991 году. Издание это чуть не дотянуло до прижизненного, умер Довлатов в 1990-м. Следующим – и основным – изданием был трехтомник 1995 года со смешными почеркушками на суперобложках. Мимо меня (и нас, имея в виду друзей-одногодков) прошли книги, изданные «Синтаксисом», «Ардисом» и другими.
Это означает, что мы получили Довлатова, с одной стороны, так сказать, в готовом виде, корпусом основных текстов. С другой – в этом корпусе не было ничего лишнего (хотя кое-чего и недоставало). Потом мы наблюдали, как к этому корпусу прибавлялись записные книжки и прочие, еще менее обязательные тексты. Так вот, за двадцать с лишним лет, прошедшие со времен той самой книжки в переплете чуть не из крафт-бумаги, многое изменилось – и, боюсь, не к лучшему.
Уже в одном из первых разговоров, которые я с кем-то вел о Довлатове, всплыло имя Сэлинджера – и всплывало потом не раз. Аналогия напрашивалась, но была, конечно, поверхностной и сомнительной. Ее и до сих пор часто приводят, какая-то правда здесь есть; возможно, как пишет Генис, дело в «изощренной огласовке ситуации». К концу девяностых от Довлатова немного устали – и все можно было услышать или прочитать примерно, что он писатель городской интеллигенции семидесятых, ее певец. Интеллигенция эта узнала в нем своего – и полюбила. Ничего дурного тут нет, но разговор не про литературу.
Точно так же, как что-то есть в аналогии с Сэлинджером, так и во мнении о внелитературных корнях популярности Довлатова есть свое рациональное зерно. Если начать читать то, что англоязычные поклонники Довлатова – даже и вполне искушенные – пишут о его прозе, то окажется, что упоминание «Над пропастью во ржи» (почему, кстати, не «Девяти рассказов»?) встречается в их отзывах не однажды. А расплодившаяся за двадцать лет литература вокруг Довлатова – хорошая, плохая, не важно – это, конечно, городская интеллигентская литература. В диапазоне от очень плохой – права Бабицкая, – но не худшей из возможных книги Попова до вполне приемлемой – Гениса.
Диапазон здесь так узок потому, что хороших книг о Довлатове нет и быть не может. Такую книгу можно написать только с очень приличной дистанции – в первую очередь временной, – если на такой дистанции в ней еще будет нужда. Во-первых, многие протагонисты его прозы еще с нами (дай им бог здоровья, счастья и долгих лет жизни). Во-вторых, слишком ощущается удушливая любовь массового читателя. Последний, впрочем, тоже ни в чем не виноват. Если русская проза за двадцать лет не сумела породить других (помимо «Поколения П» и еще… ну, может, трех) книг, в которых этот самый читатель узнал бы себя, – так никто ей, русской прозе, не виноват. Кроме нее самой.
А с текстами Довлатова случилась история столь же грустная, сколько и понятная.
Есть такой роман, пользовавшийся у той же городской интеллигенции невероятной популярностью в начале восьмидесятых: «Альтист Данилов». А в нем (вдруг вы не читали) есть такая сцена: некий наделенный весьма существенными полномочиями трибунал решает судьбу провинившегося героя, исполнителя классической музыки. И подсудимый слышит не только конечный вердикт, но и варианты наказания, всплывающие в процессе обсуждения: «Лишить сущности, но не убить, а перевести в расхожую мелодию типа “Чижика” или “Ладушки”, но современнее их и пустить в мир!» («Ужас какой! – содрогнулся Данилов. – Ведь могут превратить и в “Лютики”! Лучше лишить и вытоптать. Пусть сейчас же и лишают...)».
Когда я думаю о том, что произошло с Довлатовым, эта сцена немедленно приходит мне на ум. «А ласточки что, выживают?! – обиженно крикнул Рейн». «Смотри, смотри, птица!». «Я ехала в Детгиз, я думала – аванс...». «Недавно встретился мне за ужином жук-короед». Последние две реплики, кстати, принадлежат совершенно конкретным людям, имен которых, однако, уже и сейчас многие преданные довлатовские читатели не помнят. Само по себе это не проблема, т.е. хорошо бы понимать, кто такой Сергей Вольф, но вот уже Ольга Форш – и впрямь необязательное знание. Проблема в другом: эти изящные и действительно смешные анекдоты теперь и есть «Довлатов».
Его почти абсолютный, возможно, природный (или уж, во всяком случае, кажущийся таковым) слух на verbatim, на разговорную речь и приобретенный – насколько можно судить, тяжелым трудом – голос, то есть способность эту самую речь воспроизводить на письме, сыграли с ним незаслуженно злую шутку. Превратили его в держателя коллекции анекдотов, случаев, баек.
Между тем в лучших своих проявлениях – «Зона», «Компромисс», «Заповедник» – Довлатов больше, интереснее и глубже этого. Перед тем как писать эту статью, я решил почитать рецензии и отзывы на книги Сергея Довлатова, написанные теми, кто познакомился с ним в переводе: в диапазоне от Дэвида Безмозгиса до копирайтера Barnes & Nobles. Это затем и потому, что все они имели возможность прочесть книги Довлатова более или менее вне контекста баек и анекдотов, вне контекста этих самых, будь они неладны, «стихов», о которых «не говорю». Примерно в таком контексте, в каком их повезло прочесть мне и моим ровесникам.
В смысле научного знания это, конечно, сомнительное предприятие. О восприятии перевода мы ничего не знаем. Существует ли, говоря о Довлатове, инвариант, сохраняющийся при переводе (существует ли он вообще, хотя бы и в прозе?), не знаю, не факт. Однако, читая эту короткую выборку, я обнаружил – насколько могу доверять своей способности считывать эмоцию в иноязычном тексте – примерно тот же набор ощущений, что возник от первого знакомства с этой прозой у меня. Это было еще до анекдотов.
И теперь, вспоминая свое давнее ощущение, пытаясь его очистить от наслоений, разложить на какие-никакие, но составляющие, – теперь я вижу существенное совпадение себя тогдашнего с нынешними читателями того же Довлатова, но живущими по другую сторону русского языка. Да, «внимательный наблюдатель жизни». Да, смешно («действительно смешно, такое рвущее сердце “после-тюрьмы-мне-всё-очень-нравится” смешно»). Да, «Компромисс» – книга одной шутки, «11 историй о несовпадении жизни в СССР с ее пропагандистским представлением». И отчасти да, «то обстоятельство, что Довлатов жил там и тогда, когда и где жил, придает его прозе некоторую весомость, как бы он ни старался относиться полегче к тому, о чем говорит». Все эти как бы чуть удивленные и заведомо отстраненные слова кажутся ближе к делу, чем любое «Сережа» из очередных момемуров.
Отсылка к «Горю от ума», конечно, слишком обязывающая. Не Грибоедов и даже, в общем, не Сэлинджер (хотя и не Сердарис, конечно).
Но писатель, раньше других из своего поколения обративший внимание на verbatim. Но обладатель очень обаятельной интонации, которая оказывается неожиданно уместна для передачи самого широкого диапазона эмоций – от полного отчаяния до не слишком экзальтированного счастья. Прозаик, постоянно думавший о том, что пишет, и понимавший про ремесло и работу. Где-то, возможно, предвосхитивший актуальную сегодня проблематику документального/художественного (Зара Абдуллаева. Между зоной и островом. – «Дружба народов», №.7, 1996).
Только, пожалуйста, не новости, выглядящие как цитата из «Компромисса». Только не «Чижик», не «Ладушки», не «хорошие – но мало», не «а главное – ежедневно жрет». Если кто полагает, что пойти на «Лютики» мечта любого прозаика или поэта, – так нет, не любого, хотя и такие бывают. Довлатов же, по всему судя, ставил себе задачи более интересные и более сложные. Получилось у него или нет, не знаю. Я бы этот вопрос отложил до лучших времен. Но вот с этим вашим «евреем армянского разлива», «летописцем Брайтон-Бич» и прочими благоглупостями совершенно непонятно, как сосуществовать. Ножик Сережи Довлатова не дает покоя – да зарежьтесь уже, сделайте милость.
Ничего этого нынешний юбиляр не заслужил. Он просто friendly and inherently unreliable storyteller – дружелюбный рассказчик историй, по сути своей недостоверных. Не больше того, но и не меньше.
Мартын Ганин 

openspace.ru