Читальный зал

Он пел о евреях, о Сталине

Креатура своеобразного мира московского писательского «гетто» у метро «Аэропорт», Александр Галич существует как политико-художественный факт прежде всего в сознании его обитателей. Ибо никто лучше и точнее, чем он, не выразил их коллективное бессознательное, особенно красочно взыгравшее в 1960-е годы. Но жизнь его на самом деле куда интереснее и разнообразнее, нежели компании, в которых он царил.
Компании, согласно тогдашней терминологии, были «левые», с подпольными (кухонными) концертами. Особую драматургию той – шестидесятнической – жизни придавало противостояние: «Ибо мы были мы, / А они – они, / А другие – так те не в счет»... Да, то было чреватое неприятностями (порой серьезными), но все-таки славное время, когда едва ли не каждый обитатель этого благоустроенного мирка - с домами творчества, ателье и поликлиникой Литфонда, со своей строгой иерархией, со своим бомондом, элитой и т.п., ощущал себя героем, напевая: «От Синода к Сенату, / Как четыре строки!» или: «Уходят, уходят, уходят друзья, / Один – в никуда, а другие – в князья...»

Учителя ученика
Александр Галич особенно гордился тем, что родился в лицейский день. «У моей России вывороченные негритянские губы, синие ногти и курчавые волосы...». Семья его приехала в Москву в 1923 году и поселилась в Кривоколенном переулке. Дом под номером четыре знаменит был тем, что жил там Веневитинов, и Пушкин заезжал сюда прочитать только что написанную пьеску «Борис Годунов»...
После школы Галич поступил одновременно в Литературный институт и в Оперно-драматическую студию Станиславского. Литинститут, впрочем, он быстро похерил, отдав предпочтение сцене. А студия была замечательной! При всех забавных сторонах ее быта (они описаны в «Театральном романе» Михаила Булгакова), студийцы все-таки видели и слушали великих актеров – Москвина, Качалова, Тарханова. «Мы... жили в придуманном, нереальном, иллюзорном мире... Сокрушительные события этих страшных лет не имели, казалось, к нам, студийцам, ни малейшего отношения». Галич был одним из тех, кто в августе 1938 года хоронил своего учителя – Константина Сергеевича Станиславского.
Другим учителем Галича был Эдуард Багрицкий – «поэт-романтик» (как он сам себя определял). Юного поэта, занимавшегося в кружке при газете «Пионерская правда», он похвалил за стихи о тютчевской усадьбе в Муранове («..А здесь с головы и до самых пят / Чужой нежилой уют, / Здесь даже вещи не просто скрипят, / А словно псалмы поют!..»). А в 1934 году, незадолго до смерти, мэтр даже удостоил Сашу Гинзбурга благосклонной рецензии в «Комсомольской правде». Но, может быть, еще важнее было то, что Галич подружился с сыном поэта, Всеволодом Багрицким, а потом и с другими поэтами - представителями достойной когорты, которую в истории нашей литературы принято называть: «советские поэты, погибшие на Великой Отечественной войне»...
Это была его среда, та самая, необходимая для становления личности среда, про которую Давид Самойлов скажет так: «Нам в юности нужна среда, серьезность и белиберда...» Потом те, кто выжил, называли себя «поколением сорокового года». Но только не Галич. Он-то был скорее человеком шестидесятого года. А еще точнее – 1956-го, когда на ХХ съезде КПСС началось разоблачение культа личности.
Среда эта создавалась и обреталась вокруг Театра-студии Валентина Плучека и Алексея Арбузова, куда Галич перешел после смерти Станиславского. В основе работы студии лежал принцип импровизации (идея Горького, развитая им в известном письме к Станиславскому). В результате «актер был не только исполнителем, но и автором своей роли» (Исай Кузнецов).
Веселое было время, замечательные люди! Зиновий Гердт, Исай Кузнецов, тот же Сева Багрицкий и его юная жена Люся (Елена) Боннэр: «Я очень любила Сашу Галича. Трудно объяснить за что, просто так, за обаяние, талант, за его бонвиванство, за то, что он умница!».
Собирались чаще всего дома у Багрицкого – сюда приходили ифлийцы - Коган, Кульчицкий, Майоров, Самойлов, приходил Слуцкий. Именно они считались поэтами и читали свои стихи. Галич же предпочитал петь принесенные с улицы частушки, блатные песни, жестокие городские романсы... Притом он давно уже писал стихи, писал и песни: «Прилетели птицы с юга, / На Амур пришла весна...»
Втроем, Багрицкий, Кузнецов и Галич, и при участии Арбузова они начали писать «Город на заре», пьесу с неожиданной судьбой. «Шокирующие реплики «Я жил с негритянкой» и фраза о том, что «существует правило хорошего тона – дарить абсолютно ненужные вещи» – это от Галича», – вспоминает Исай Кузнецов.
Премьера состоялась 5 февраля 1941-го. Гинзбург-Галич исполнял в спектакле роль комсорга Борщеговского, скрывающего под личиной правоверного комсомольца звериный оскал троцкиста. При желании здесь можно уже видеть причудливый пунктир судьбы. Тем более что в финале герой уезжает в Москву, и неизбежный, по-видимому, арест его остается за рамками спектакля...

«Вот так поперло…»

Пьесу «Город на заре» Арбузов издал в 1956 году только под своим именем, хотя в предисловии назвал всех, причастных к ее созданию. «...Он не только в самом прямом значении этого слова обокрал павших и живых, – напишет Галич в «Генеральной репетиции». – Это бы еще полбеды! Отвратительнее другое - он осквернил память павших, оскорбил и унизил живых! Уже зная все то, что знали мы в эти годы, он снова позволил себе вытащить на сцену, попытаться выдать за истину ходульную романтику и чудовищную ложь [...] Политическое и нравственное невежество нашей молодости стало теперь откровенной подлостью»...
Именно с легкой руки Арбузова, с его выступления на секретариате Союза писателей в 1971-м Галича начнут обвинять в мародерстве – в присвоении себе чужой трагической биографии. И аэропортовское сообщество, несмотря на весь свой либерализм, с большим удовольствием будет смаковать это бессмысленное обвинение. Равно как и перипетии многообразной личной жизни барда, все его увлечения, рождение побочного сына, пьянки, морфий... Его антиквариат, фарфор, замшевые пиджаки, красоту и снобизм его второй жены Ангелины. И прочая, и прочая... Ибо советские литераторы – вкупе с женами, любовницами и детьми – были ревнивы и завистливы...
Конечно, разговоры рождались не на пустом месте (например, про антиквариат Владимира Корнилова или Бориса Чичибабина разговоров не было!). С другой стороны, сам Галич, будучи плоть от плоти своих соседей и в то же время по натуре человеком честным, ощущал в связи с этим определенный дискомфорт. Оправдываясь, он объяснял, что его «Облака» («Я подковой вмерз в санный след, / В лед, что я кайлом ковырял... / Ведь недаром я двадцать лет / Протрубил по тем лагерям!..») – написаны от лица его двоюродного брата Виктора, отсидевшего 24 года... И говорил о мечте – «кроме своей жизни, прожить еще какими-то жизнями»...
Его собственная биография шла вроде бы прямым путем, по восходящей, но на самом деле извилистым. И всех удивляло внезапное превращение баловня судьбы, преуспевающего члена двух творческих союзов, в аутсайдера, в изгоя. «Я как-то спросил у Галича: «Откуда (из «ничего» – подразумевалось) у вас такое поперло? – вспоминает Андрей Синявский. – И он сказал, сам удивляясь: «Да вот неожиданно как-то так, сам не знаю»; разводя руками вокруг физиономии, похожей на светлого сыча, - «вот так поперло, поперло, и все..».
За десять дней до отъезда из СССР Галич говорил жестче: «...Мне все-таки было уже под пятьдесят. Я уже был благополучным драматургом, благополучным советским холуем. И я понял, что так больше не могу. Что я должен наконец-то заговорить в полный голос, заговорить правду»...
Первая самиздатовская песня «Про Леночку и эфиопского принца» была написана в 1961 году. «Чтобы развлечь Юрия Павловича Германа, я в купе скорого поезда «Красная стрела» начал сочинять песню... Я писал ее всю ночь... С этой песни, собственно, и начался мой жизненный путь», – рассказывал Галич. И в «Гусарской песне»:

Где ж друзья, твои ровесники?
Некому тебя спасать!
Началось все дело с песенки,
А потом – пошла писать!

Только тогда в его стихах очнулись темы и мелодии его сверстников, и прежде всего – сумрачный аполлон-григорьевский перепляс, так увлекавший Павла Когана. Достаточно сравнить стихотворение Когана «Поезд» («В поле темень, в поле жуть – / Осень над Россией» (1937) с галичевским «Ночным разговором в вагоне-ресторане» из «Поэмы о Сталине» (1968):

Вечер, поезд, огоньки,
Дальняя дорога...
Дай-ка, братец, мне трески
И водочки немного...

«Работа в степени романтики – вот что такое коммунизм!» – гениально точно определил когда-то Михаил Кульчицкий. Писавший в те же годы советско-романтические пьесы, Галич спустя два десятилетия будто очнулся: его «Прощание с гитарой» (1964-1966) – может, и запоздалое, но беспощадное расставание с иллюзиями молодости, беспощадное прежде всего по отношению к себе самому:

Когда ж ты стала каяться
В преклонные лета, –
И стать не та, красавица,
И музыка не та!
Все в говорок про странствия,
Про ночи у костра,
Была б, мол, только санкция,
Романтики сестра.
Романтика, романтика
Небесных колеров!
Нехитрая грамматика
Небитых школяров.

Как ни странно, но впрямую Галич назвал имена тех своих друзей, кажется, лишь однажды – в странном «Реквиеме по неубитым» (1967), который возник из неверно понятой им информации о Шестидневной войне. Галич клеймил в стихах Гамаля Насера, «красавчика, фашистского выкормыша» (о, неистребимость советской фразеологии!), незаслуженно увенчанного советскими наградами:

Должно быть, с Павликом Коганом
Бежал ты в атаку вместе,
И рядом с тобой под Выборгом
Убит был Арон Копштейн...

Роковые темы

Тут возникает еврейская тема, главным певцом которой в 1960-е годы был Галич: «Вы не шейте ливреи, евреи, / Не ходить вам в камергерах, евреи» и т.п. В то время в самиздате уже появился роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба», в нем проводилась параллель между сталинским и гитлеровским режимом. И когда в подцензурной печати писали, например, о Гитлере и Бухенвальде, догадливые читатели понимали – это о Сталине и Колыме... Таков был модус эпохи, дух времени...
Евреи были русскими – и по самоощущению, и по отношению к ним. Лишь много позже Александр Галич сделает из Павла Когана еврея — в «Реквиеме по неубитым» (1967), о Шестидневной войне. Там он клеймит «красавчика, фашистского выкормыша» – президента Египта Насера, незаслуженно увенчанного звездой Героя Советского Союза: «Должно быть, с Павликом Коганом / Бежал ты в атаку вместе, / И рядом с тобой под Выборгом / Убит был Арон Копштейн...»
Галич пел о «тенях всех бутырок и треблинок», о том, как «Уходит наш поезд в Освенцим, / Наш поезд уходит в Освенцим. / Сегодня и ежедневно!» (Памяти Михоэлса, 1964-1968). Тогда же он написал поэму «Кадиш» – поминальную молитву по Янушу Корчаку, который отказался покинуть своих воспитанников и погиб вместе с ними в газовой камере Треблинки. Поэма шла как бы в пандан к очерку Александра Шарова «Януш Корчак и наши дети», опубликованному в «Новом мире» (1966, N 10).
Именно еврейская тема, болезненно воспринимаемая не только советскими евреями, но и – с другой стороны – советским начальством, сделала непроходной пьесу Галича «Матросская Тишина» – об этом он рассказал в «Генеральной репетиции» (1974). Рассказал о том, как маленькая студия Художественного театра (впоследствии – театр «Современник») взялась эту пьесу ставить.
Это замечательная проза, где история репетиции с Олегом Ефремовым и Олегом Табаковым, с партийными дамочками, с директором МХАТа Солодовниковым и прочими, сопрягается с историей его жизни - своего рода биография под ракурсом тяжелого события. «...Вы что же хотели, Александр Аркадьевич, чтобы в центре Москвы, в молодом столичном театре шел спектакль, в котором рассказывается, как евреи войну выиграли?!
Нет, нет, упаси меня Бог, я этого, разумеется, не хочу!»
Для Александра Солженицына Галич был абсолютным воплощением еврейского самосознания и, как следствие, русофобом: «…ни одного еврея преуспевающего, незатесненного, с хорошего поста, из НИИ, из редакции или из торговой сети – у него не промелькнуло. Еврей всегда: или унижен, страдает, или сидит и гибнет в лагере. […] А поелику среди преуспевающих и доящих в свою пользу режим – евреев будто бы уже ни одного, но одни русские, то и сатира Галича, бессознательно или сознательно, обрушивалась на русских […] и вся социальная злость доставалась им в подчеркнутом “русопятском” звучании, образах и подробностях, - вереница стукачей, вертухаев, развратников, дураков или пьяниц…» (см.: Александр Солженицын. Двести лет вместе.Т.2 ).
Другой роковой темой Галича стала тема Сталина. Возможно, потому, что когда-то он не в меру обольщался вождем. А может быть, просто под влиянием разоблачения «культа личности» и возвращения из лагерей тех, кто выжил: Галич обладал по-актерски острым политико-бытовым чутьем, улавливал самое главное.
В «Поэме о Сталине» вождь вступает в конкуренцию с самим Иисусом Христом, напоминая тем самым о Великом Инквизиторе Ивана Карамазова: «Я не повторю твоих ошибок, / Ни одной из них не повторю!» Но потом, на пороге смерти, сбивчиво и истово молит о помощи: «Прости мне, Отче, / Спаси, прости...» Это тоже своего рода романтика – уже романтика 1960-х, уверенная в том, что палачей ночами мучает совесть... Впрочем, трагическая возвышенность речи вскоре сбивается залихватскими строками:

«Кум» докушал огурец
И закончил с мукою:
«Оказался наш Отец
Не отцом, а сукою...»

Романтика 1960-х, их, может быть, главный слоган тоже из Галича – из «Поэмы о Сталине»:

А бояться-то надо только того,
Кто скажет: «Я знаю, как надо!»
Гоните его! Не верьте ему!
Он врет! Он н е з н а е т – как надо!

«Но к а к н а д о – и учил нас Христос», – ехидно комментировал Солженицын.

***

У Галича была сильная харизма. Как вспоминает один из его истовых поклонников, «Если бы Галич был священником, я бы наверняка стал верующим» (это архитектор-строитель Владимир Ямпольский из Якутии, который организовал так называемую якутскую стипендию – около года собирал для опального барда по 200 рублей в месяц!).
Галич мог влиять на формирование общественных идей и, в отличие от многих, у него хватило на это и гражданских, и творческих сил. В марте 1968-го в новосибирском Академгородке он спел «Промолчи, попадешь в палачи…». А вслед – «Памяти Б.Л.Пастернака» («Мы поименно вспомним всех,/ Кто поднял руку!»). И весь огромный зал встал, и стоял молча, а потом долго гремел аплодисментами…
Строками его «Петербургского романса» люди поверяли себя:

Можешь выйти на площадь,
Смеешь выйти на площадь,
Можешь выйти на площадь,
Смеешь выйти на площадь
В тот назначенный час?!

Эти песенки Галичу обошлись дорого – вынужденной эмиграцией.
Что касается собственно литературы, то его раскрепощенные интонации нетрудно обнаружить в стихах современных поэтов (и прежде всего – у Тимура Кибирова).
Погиб Александр Галич в Париже 15 декабря 1977 года, подключая к сети стереосистему «Грюндиг». Его смерть вызвала множество пересудов: говорили, что тут замешаны спецслужбы – по одной версии, советские, по другой – американские. Но скорее всего это был только несчастный случай. Что не отменяет трагизма его судьбы. 

chaskor.ru