Читальный зал

Пауль Целан, 1938 год Фото с сайта oliverwieters.de

Пауль Целан, невозможность переправы

Целан остался поэтом Холокоста. На переправе убивали, но он проскочил. Немецкий маэстро давно уже смотрит голубыми глазами в другую сторону. В Иордане, текущем черным молоком, растворяется темный взгляд переправившегося.
Защищая ли себя от неприятного, пытаясь ли реконструировать идеальное развитие событий, сознание отказывается представлять, как все выглядело на самом деле (изможденный узник концлагеря, разбухшее тело в водах Сены), упорно подсовывая ханукальные картинки: примерно двухтысячный год, аккуратный сухонький старичок на стокгольмской кафедре, еще лет через десять – тот же старичок, еще более бестелесный и безмятежный, в уюте парижской квартиры отвечающий на вопросы наших и чужих корреспондентов.
Пауль Целан мог бы праздновать свой юбилей вместе с нами. Каждый раз, наталкиваясь на круглые даты, сознание прокручивает именно этот сценарий: смог бы, не смог бы.
Неизбежность страданий – предмет, который следовало бы ввести если не в школе, то на первых курсах университетов, с обязательным зачетом по теме «Социальная амбивалентность индивидуальных страданий» и со спецкурсом для особо продвинутых «Страдание как неизбежная составляющая поэтических инициаций».
Ахматова, в пожилые годы, это понимала. Смысл приевшейся фразы, сказанной о Бродском («Какую биографию делают нашему рыжему»), не только в рекламе, полезной для карьеры, но и в том еще, что правильная доза страдания привнесена извне в правильный момент, каноническая биография творится без участия субъекта.
Любые рассуждения о Пауле Целане неизбежно и немедленно перескакивают на русскую тему. Во-первых, Целан прекрасно знал русский язык, переводил Мандельштама, Блока, Есенина, Хлебникова, успел перевести и Евтушенко. Во-вторых, именно благодаря Целану, post mortem, установился короткий и очевидный путь из русской поэзии к новейшей французской философии. Эпиграф из Цветаевой «В сем христианнейшем из миров поэты – жиды» к стихотворению Целана «И с книгой из Тарусы» обыгрывается Жаком Деррида в посвященной Целану работе «Шибболет» (разумеется, с потерей радикальных коннотаций непереводимого слова «жид»). Таким образом, Целан и в этом случае сыграл роль связующего звена между Востоком и Западом. В-третьих, Целан в некотором смысле наш соотечественник – родился в городе Черновцы, тогда в Румынии, фантомном фрагменте развалившейся Австро-Венгерской империи, над которым уже нависали серп и молот. Славянские языки на этих землях присутствовали всегда. Целан вполне мог стать украинским или русским поэтом, но ему суждено было писать на языке своих палачей.
Ныне в большой филологической моде диаспорическая литература и разного рода постколониализм. Последний термин еще шире и неопределенне, чем постмодернизм, и под него, в принципе, можно подвести что угодно, от вполне очевидных явлений вроде индийской или алжирской литературы до, например, всей новосветской литературы, не исключая североамериканскую. Довольно свежий, падающий в нужную лузу шар: недавний нобелевский лауреат Герта Мюллер – немецкоязычная уроженка Румынии. Уточним, мода на постколониализм распространена на Западе, а до России она так и не добралась по вполне понятным причинам. На Западе же, как сказано, диаспоричность – современный признак идеальной писательской, а особенно поэтической, биографии. Поэтические школы – прекрасная иллюзия и, по нынешним временам, атавизм; поэтическое одиночество гораздо эффективнее. Разумеется, одиночество в толпе – тоже классика, но у Целана с рождения были все основания сетовать на одиночество в самом прямом смысле.
Позволим себе слегка поиграть с цифрами. Согласно переписи 1930 года немецкая диаспора в Румынии составляла 745 тыс. человек, или 4,1% населения. Меж тем упомянутая диаспора может рассматриваться как серьезное культурное пространство только с очень большой натяжкой. Пара молодых еврейских немецкоязычных поэтесс [Сельма Меербаум-Эйзингер, троюродная сестра Целана, погибшая в катастрофе, и Роза Ауслендер (1901–1988)] да Грегор фон Реццори (1914–1998) – на этом можно и ограничить список немецкоязычных писателей Румынии 30–50-х годов XX века. Еврейская же немецкоязычная субдиаспора была столь незначительна, что даже не упоминалась в списке групп, составляющих немецкоязычную диаспору Румынии. Таким образом, в полном соответствии с цветаевской формулой Пауль Целан представлял собой изолированный литературный феномен не только с точки зрения рода занятий и новаторского при этом стиля, но еще и с точки зрения отсутствия заметного немецкого литературного окружения и, наконец, по этническим причинам.
Ритуальное одиночество и ритуальная мука задали очень серьезный путь. И поначалу Целан не спотыкался на этом пути: как всякий разумный инициируемый, он сменил фамилию, пусть анаграмматическим путем. Происхождение же его оригинальной фамилии, быть может, и не очень поучительно, но все-таки достаточно интересно, чтобы вспомнить его даже в короткой статье. Фамилия Анчель происходит из идишской אַנְשֶׁעל (Аншель), а та, в свою очередь, из ивритской אָשֵׁר (Ашер), изначально представляющей собой имя. Ашером звали одного из сыновей Иакова и, соответственно, одно из колен Израилевых. Ашер был сыном всего лишь служанки Лииной, но смысл его имени – «счастливый». В синодальном переводе Библии Ашер именуется Асиром, нам вряд ли удастся перейти через Иордан (см. Книгу Судей 12, 4–6), но все-таки сделаем еще несколько шагов. Идишская фамилия Anshel была полонизирована как Anczel, германизирована как Antschel и, наконец, адаптирована к румынским правилам: Ancel.
Анаграмматическое изменение имени сохраняет гематрию (если есть что сохранять после стольких варваризирующих пассажей), но ломает корень (если есть, опять же, что ломать). Ивритский корень – обычно трехбуквенная чрезвычайно жесткая структура. Из иудейской – не мистики даже, грамматики легко выводятся гиперсовременные теории о диктате языка.
На основании разбросанных там и здесь в стихах Целана ивритских слов Жак Деррида назвал его еврейским мистиком. В давней статье мы позволяем себе не согласиться с мэтром, и теперь, с течением лет и текстов, только укрепляемся в правоте. Французские неоимпрессионистские рассуждения обо всем, пятна там и здесь, за которыми можно рассмотреть рисунок, если не затрудняться аккомодацией хрусталика, – выгодный прием: на основании любого из пятен напишется какая угодно картина. Это, увы, прием универсальный, просто Деррида, в силу своей высокой образованности и еврейского происхождения, свел дело к мистике, в то время как просто читатель, просто критик не вышел бы из рамок светского стиховедения.
Приведем в оригинале и собственном малохудожественном переводе первую строфу из стихотворения «In Eins» («В одном»), вдохновившую мэтра Деррида на его выводы:

Dreizehnter Feber. Im Herzmund
erwachtes Schibboleth. Mit dir,
Peuple
de Paris. No pasarán.

Тринадцатое февраля. В сердечном устье
проснулся шибболет. С тобой,
Peuple
de Paris. No pasarán.

Как видим, перевести пришлось всего половину строфы. В четырех коротких строках прекрасно уживаются четыре языка:
– немецкий, причем в австрийском варианте (слово «Feber» значит «февраль» на австрийском немецком, на классическом немецком это «Februar»),
– иврит: «шибболет»,
– французский: «Peuple de Paris»,
– испанский: «No pasarán».
Слово-заклинание, слово-пароль, слово-спасение мирно сосуществует с набившим оскомину революционным лозунгом и тоже достаточно революционным упоминанием французского народа с неизменным ассоциативным рядом баррикад и гильотин. В дальнейших строфах того же стихотворения выплывет и крейсер «Аврора» на туманном фоне позаимствованного у Мандельштама Петрополя. Этот вербальный винегрет – обычный лингва франка уроженца края империи, неравнодушного к политике. Если в этом и есть мистика, то Моисеева толка – косноязычная, обрывочно,е бормотание юродивого.
Еще один аргумент против мнимого мистицизма Целана – отсутствие соответствующего образования. Начальное иудейское образование Целан получил в Черновцах, в школе Safah Ivriah («еврейский язык», ивр.), и никогда не стремился его продолжить. Уже в 13 лет, после бар-мицвы (религиозное совершеннолетие), Целан выходит из молодежной сионистской организации, чтобы примкнуть к молодежной социалистической организации. Можно было бы, конечно, домыслить возможность самообразования, но тенденция все-таки очевидна и не случайна.
Еврейская мистика никак не вписывалась в модель светской поэзии. Европейская поэзия есть поэзия формально-христианская, особенно в русском, столь близком Целану варианте. Мандельштам, которого Целан считал своим alter ego, с его «хаосом иудейским» насыпал перед несколькими поколениями русско-еврейских поэтов такой вал из словесной руды, преодолеть который до относительно недавнего времени было практически невозможно. Нужно ли его преодолевать – другой вопрос. Проще, конечно, оставить все как есть.
Не всякому удастся разглядеть, что спрятано, скрыто, отгорожено искусственной словесной преградой. Возможно, там заключен если не путь к спасению – это доктрина другой религии, то во всяком случае какая-то альтернатива. Ибо позади – вода, Сена, Иордан, через которую удалось переправиться с помощью наследственного шибболета только затем, чтобы убедиться: пути нет ни вперед ни назад. Погибли родители, братья и сестры, погибли все, у кого отказал голос. Единственный уцелевший из семьи был оставлен в живых. Его предназначение – рассказать, что видел, и ничего другого произнести он не в силах.
Целан остался поэтом холокоста. На переправе убивали, но он проскочил. Немецкий маэстро давно уже смотрит голубыми глазами в другую сторону. В Иордане, текущем черным молоком, растворяется темный взгляд переправившегося. Того, кто переправился, уже не убьют, не ударят даже из сострадания, но русская, опять же, поэзия подсказывает простые средства: пистолет, веревка. Поэтов-утопленников в русской традиции, кажется, не было. В немецкой – тоже. С иудейской точки зрения самоубийство – страшный грех.
Очень жаль, что так получилось. Как из гуманистических соображений, так и из поэтических. На пересечении радикальнейшего русского отношения к поэзии, немецкой вербальной отточенности и, да, иудейской мистики лежит процветающее царство, в котором есть подданные, но нет царя. И в обозримом будущем, видимо, не будет. Поэтические демоны и ангелы долго играли в кости, чтобы сконструировать такой начальный расклад, но, увы, партия проиграна.
Нужно ли сейчас, спустя сорок лет, вызывать к жизни тени несбывшегося? Именно сейчас-то это и нужно, хотя бы затем, чтобы объяснить сегодняшним страдальцам, что Сена не разрешает противоречий и уж точно не избавляет от странных юбилейных оммажей.
Элина Войцеховская

chaskor.ru