Читальный зал

Григорий Меламедов. Фото vk.com

Как полукровка гонялся за признанием

В 16 лет, в 1981 году, будучи сыном русской мамы и еврейского папы, я записал в паспорте национальность «еврей». А вскоре узнал, что по еврейским обычаям таковым не являюсь. Это был удар под дых. Это было ужасно больно. Сначала я не хотел верить: как, мой народ, – такой интеллигентный, умный, гуманный – поддерживает подобную чушь? Разве не очевидно, что каждый человек вправе сам решать, кто он есть. Тем более, человек, рискнувший написать такое в паспорте в брежневском СССР.
Но приходили все новые подтверждения, что это правда. Мне говорили: «Что ты дурью маешься? Если захочешь в Израиль, у тебя есть такое право. А кем тебя там будут считать, – не все ли равно. Умные люди будут на твоей стороне, а на дураков наплевать». Они не понимали. Подростку было важно самоопределиться, и чтобы за ним признали право на самоидентификацию. Признали безоговорочно. Я воображал себя лидером будущего всеизраильского движения за справедливость, выискивал все случаи и прецеденты, связанные с «моей» проблемой...
Потом эта тема надолго перестала меня интересовать. В России были такие перемены, что национальный вопрос ушел на дальний план. В Израиль я попал в конце 90-х, ненадолго, приехал по делу. И окунулся в прошлое. Вопрос «кого считать евреем» обсасывался в русскоязычных газетах каждый день. На каждом шагу меня спрашивали, еврей ли я. Причем, это был почти ритуальный, не требующий ответа вопрос, вроде How do you do?
Я перепробовал все варианты ответов, но легче не стало. Каждый раз мне казалось, что я должен на всякий случай объяснить каждому, кто я такой. «Идите сюда, нам нужен человек для миньяна!» – «Я вам не подхожу».
— Если тебе так важно всеобщее признание, прими иудаизм, и дело с концом, – советовали некоторые.
— То есть как?! Я должен проходить эту процедуру, как если бы не имел к еврейскому народу никакого отношения? Как китаец или японец? Ну уж нет.
В кругу израильских друзей меня, естественно, считали своим. Но мне этого было мало. Хотелось всеобщего, полного, окончательного признания. А вон тот старик-ортодокс признает меня своим? Почему моего двоюродного брата, у которого мама еврейка, признают, хотя он всю жизнь открещивался от еврейства, а меня не признают?
Узнал, что в Израиле 200 тысяч таких, как я. Сила! Движение! Но легче не стало. Есть реформистский иудаизм, который на твоей стороне. Стал захаживать в Москве в реформистскую синагогу, но легче все равно не стало. Ведь всеобщего признания не было.
Вторая поездка в Израиль была длиннее. Я написал статью о «своей» проблеме, ее напечатали сразу две русскоязычные газеты. И в статье, неожиданно для меня самого, прозвучала мысль: Даже если бы парламент вдруг постановил считать таких, как я, евреями, это не принесло бы удовлетворения; такие вопросы не решаются голосованием... Чем глубже я понимал страну, тем мягче становился. И начал, между прочим, чувствовать, что в религиозном плане я ближе к христианству. Все сильнее ощущал, что я – именно тот, кто я есть, наполовину одно, наполовину другое. А когда вернулся в Москву, вдруг обнаружил, что проблема куда-то ушла. Бессмысленная и по определению бесконечная гонка за признанием закончилась. И слава Богу!
К чему этот рассказ? Все к тому же разговору о геях.
Может, им станет легче, и всем станет легче, если все останется на своих местах? Кто их признает, тот признает. Кто не признает, тоже имеет право.
Григорий Меламедов

snob.ru