Читальный зал

СМОГ в общежитии Строгановского училища. 1965 г. Фото Леонида Курило

СМОГ на площади: «Мы будем быть»

Розовощекий мальчик объявил программу СМОГа, закончив призывом идти к Дому литераторов. Они хотели, чтобы СМОГ признали самостоятельной творческой организацией, дали помещение для выступлений и т.д. А еще они требовали свободы творческого слова и освобождения Михаила Нарицы, Владимира Буковского, Владимира Осипова, Иосифа Бродского...

С плакатами по Садовому

По воспоминаниям Владимира Батшева (это он выступал с программой), было их в тот день человек двенадцать. Да еще 40–50 «малых шефов» – сочувствующих; это люди, которые устраивали вечера смогистов, держали салоны, помогали. Леонида Губанова не было – его, спасая, не пустил на площадь Владимир Алейников.
Смогисты двинулись по Садовому кольцу. Они несли смешные плакаты: «Мы будем быть»; «Оторвем от сталинского мундира медные пуговицы идей и тем»; «Будем ходить босыми и горячими». Самый лихой плакат – «Лишим соцреализм девственности» – Марк Янкелевич придерживал для конечной точки – для ЦДЛ. За недолгий путь от Маяковки до Герцена (ныне Большая Никитская) демонстрантов изрядно потрепали крепкие, спортивные, короткостриженые ребятки. Кого-то оттеснили в сторону, плакаты порвали. Особую ярость гэбистов вызвал почему-то плакат Саши Васюткова: «Русь! Ты вся поцелуй на морозе!» (Потом Васютков напишет поэму о площади Маяковского и ее долго не будут печатать.)
До Дома литераторов добрались немногие. Батшеву удалось пройти внутрь и вручить петицию смогистов первому встреченному там поэту – им оказался Виктор Урин. На том красочно-торжественная часть и закончилась.

В апреле? в мае? Кончатся
сонеты и сонаты
и площадь Маяковского
станет нам Сенатской.
Владимир Батшев

Потом были ментовки, Лефортово, психушки, допросы в КГБ, высылки за тунеядство и прочие милые штучки, с помощью которых государство тогда воспитывало своих детей. Впрочем, то, что это были дети, никого не смущало. Не смущало, разумеется, и то, что дети были талантливы. Напротив, это возбуждало государственную похоть. И хуже того – ревность печатающихся поэтов.
Энергетическое поле СМОГа было очень сильным. Так, накануне их выхода на площадь в деканат философского факультета МГУ вызвали доцента кафедры зарубежной философии автора множества фундаментальных исследований Арсения Николаевича Чанышева. Ему как партгрупоргу объяснили, что объявление о митинге СМОГа, которое висит на факультете, нужно нейтрализовать. То есть провести соответствующую работу – чтобы никто туда не ходил.
Однако работу Чанышев проводить не стал и сам потихоньку направился на Маяк. Он давно уже писал стихи: «Стоит ромашка в поле недвижима. / Нет для нее ни воли, ни режима». И ему нужны были единомышленники. Иногда он вставлял стихи в свои научные труды, приписывая их то Гераклиту, то Эмпедоклу:

Ворона серотелая
летает не спеша.
Твоя осиротелая
в ней каркает душа.

Увидев и услышав смогистов, Чанышев понял, что они близки ему (несмотря на существенную разницу в возрасте). Вскоре он стал почетным членом СМОГа и даже получил членский билет за номером 52. Стихи его печатались в «тамиздате» под псевдонимом «Арсений Прохожий».
Попал в энергетическое поле СМОГа и Саша Соколов: «Я увидел у памятника группу ребят. И они читали стихи. Стихи! Я тоже подошел и прочитал, и тут же отошел в сторону. Но тут меня кто-то догоняет, трогает за рукав и произносит: его зовут Володя Батшев, создана поэтическая организация, общество, будут писать манифест, придут художники, писатели, не хочу ли я участвовать? Я понял, что начался большой праздник. Карнавал! Я сказал: ну, конечно! я приду! обязательно!.. На следующий день я пришел в квартиру к Губанову. Там кишело… Стоял крик. Ликование. Я вообще такого никогда не видел. Была атмосфера большой жизненной удачи – люди почувствовали свободу».
На протяжении года, до апреля 1966-го, смогисты выступали на площади Маяковского 11 раз. Выступал и Леонид Губанов, хотя он трибуном не был, не любил толпы, боялся ее…
Выйдя на площадь, смогисты – может быть, и неосознанно – обрекли себя на аутсайдерство. Они подключились к той, первой Маяковке, на которой Юрий Галансков (1939–1972) читал свою знаменитую поэму «Человеческий манифест». После гибели Галанскова в лагере Губанов посвятил его памяти поэму «Дуэль с родиной»:

И гудят колокола – кар... кар...
И опричники поют – скор... скор...
И откроют вам в Москве, здесь, бар,
Вы там будете хлебать
кровь... кровь...

Все было связано

В большинстве своем смогисты были гораздо меньше политизированы, чем их предшественники – Буковский, Осипов, Галансков. Советская власть как предмет в принципе не занимала их. Она была лишь грубой материальной силой, которую приходилось учитывать, – советская власть не давала им жить. Однако все было слишком связано, переплетено и некуда деться. И они выходили протестовать против реабилитации Сталина и против суда над Даниэлем и Синявским (чьи расхождения с властью тоже были стилистическими).
Все было связано. Вместе с Галансковым и Александром Гинзбургом (составившим «Белую книгу» по процессу Даниэля – Синявского) пошла в тюрьму Вера Лашкова, верный друг смогистов, – ее комнатка на Пречистенке служила им пристанищем. Свидетелем защиты Гинзбурга выступала Прекрасная Дама СМОГА Алена Басилова. Самую юную смогистку, девятиклассницу Юлю Вишневскую, увозили на допросы прямо из школы, с уроков. Секретарь СМОГа Батшев и художник Николай Недбайло были отправлены в ссылку – за «тунеядство». Губанова мотали по психушкам. Все было слишком связано.
И в августе 1968-го самым младшим из семерых, вышедших на Красную площадь в знак протеста против вторжения в Чехословакию, был Вадим Делоне (1947–1983).

Какое красивое слово – бунт
Какое красивое слово – бинт
Но если одет и обут
какое красивое слово – бал.
Леонид Губанов

Смогисты были талантливы и знали многое. Отрочество их счастливо совпало с той порой, когда поэзия витала в воздухе. Когда от руки переписывались стихи Мандельштама, Гумилева, Пастернака, Цветаевой... Когда свои своих узнавали по цитатам. Когда сквозь внезапно образовавшиеся проемы в стене дули иные ветра.
Они были книжниками, литературным поколением. Манифест СМОГа гласил: «Рублев и Баян, Радищев и Достоевский, Цветаева и Пастернак, Бердяев и Тарсис влились в наши жилы как свежая кровь. И мы не посрамим наших учителей». Валерий Тарсис (1906–1983), один из первых открыто инакомыслящих советских писателей, тоже стал почетным членом СМОГа. Высланный в 1966 году из страны, он помогал смогистам печататься на Западе.
Пожалуй, самая емкая расшифровка аббревиатуры СМОГ – это Сжатый Миг Отраженной Гиперболы. Вопреки апокрифам, изображающим смогистов и Губанова как беспечный, вечно пьяный богемный молодняк, к поэзии они относились очень серьезно – как к предназначению и как к работе. Они, судя по всему, не доверяли легкости, с которой рождаются – случаются! – стихи в юном возрасте у одаренных людей. Но и пили, конечно, пили…
Основателями СМОГа обычно называют четверых-пятерых: Губанов, Алейников, Юрий Кублановский, Батшев и Аркадий Пахомов.
Мотором был Губанов, Ленечка – так звали (и зовут) его друзья. «Ему необходимо было, чтобы вокруг были гении, – рассказывала Алена Басилова. – Он еще лет в двенадцать выпустил рукописный сборник в школе «Здравствуйте, мы – гении!».
Когда Губанов развесил в курилке Ленинской библиотеки объявление, призывающее всех, кто считает себя гением, вступать в СМОГ, в их с Аленой квартире на Садовой-Каретной в день раздавалось до ста звонков. Звонили из-за границы, поздравляли с рождением новой организации. Был уж совсем неожиданный звонок: свое почтение засвидетельствовал сам Александр Федорович Керенский...
Ленечка был чрезвычайно разборчив, принимая поэтов в СМОГ. Когда стихи ему не нравились, он говорил просто: «Говно!» Да и к своим текстам он относился очень тщательно, по нескольку раз переписывал стихи, делал пометки для будущих публикаций.
В феврале 1965-го в библиотеке им. Фурманова проходил первый вечер смогистов. Владимир Батшев вспоминает: «Все оделись в свитера, лишь Юля Вишневская в платье, на шее у Губанова – петля, у меня – зажигалка на цепочке. Аркадий Пахомов не нашел свитера и пришел в телогрейке защитного цвета. Народ повалил быстро и дружно, через десять минут зал был набит, а люди шли – двери не закрывали, все было слышно в коридоре».
Юля Вишневская читала свое «Письмо к Андре Жиду»:

Ты нажимаешь на педаль,
твой «Форд», как гений гнойных трасс.
Ты не философ.
Не педант.
Обыкновенный
педераст.
Твои глаза глядят печальней
и все смыкаются, плотней,
чем две сургучные печати
на темно-сером полотне.

Публика вздрагивала от словечек «педераст», «продажные спортсмены», «гомосексуализм» и т.п. И рукоплескала. Вечер закончился приездом милиции, но взять никого не успели – смогисты ушли через черный ход.

Других тогда не впускали

Нет смысла говорить сейчас о том, насколько стихи смогистов отличались от того, что тогда публиковали даже самые смелые («левые») поэты. Потому и не печатали, что отличались – мироощущением, строем, музыкой.

Мы живем в глухом миру.
И в сиянье синих строчек
Это мы меняем почерк,
Мы огню вверяем дым.
Мы живем в бухом миру.
Словно краски на ветру.
Да не станет вам в обиду долголетие воды...

– писала Вишневская в триптихе «Фронда», посвященном герцогу Ларошфуко. И чистый, светлый, очень легкий и, в легкости своей, смелый ее голос пробивается сквозь годы – так стремителен взлет ласточки.

Есть конец любым шагам.
А пока летит дорога,
Да послужит вам подмогой
Бесконечная игра.
Есть конец любым кругам
И любым крутым врагам.
Пусть вам будет утешеньем
скудоумье топора.

Как это ни печально, но единственным утешением для поэтов СМОГа и стало «скудоумье топора»...
Существует еще один апокриф, довольно забавный. Будто бы смогисты готовили для высадки десант – чтобы заменить Вознесенского, Евтушенко, Рождественского и Ахмадулину. Их места должны были занять соответственно Губанов, Алейников, Батшев и Алена Басилова. Возможно, нечто подобное и высказывалось – смогисты любили пересмешничать.
Прекрасная Дама СМОГа Алена Басилова – первая и главная любовь Губанова: ей он посвящал свои стихи на протяжении всей жизни, как бы она ни складывалась. Она не уступила бы Ахмадулиной – ни красотой, ни талантом. Автор «Поэтического словаря» Квятковский находил в ее стихах очень редкий размер – шестидольник третий. Ее причудливые стихи – ворожба и волшба:

Детство мое дальнее
(только не...)
Бегство мое тайное, тонкое...
Волюшка невинная и шалая...
(Вон я побежала за мамою...)
Ро ро ро ро: Розовые, светлые!
Зо зо зо зо: (Надо же!)
Зо зо зо зо зо!
Вы вы вы вы не были на свете бы,
Если бы, ну если бы,
нуеслибынуеслибы... Ну...

Апокрифы апокрифами, а жизнь жизнью. Официальные поэты относились к смогистам в общем неплохо. По крайней мере с любопытством и заинтересованно. В той мере, в которой могли понять, ценили их стихи Слуцкий, Самойлов, Межиров. Их любили Кирсанов и Чуковский, Евтушенко и Вознесенский. Особенно всех интересовал Губанов – Андрей Битов даже посвятил ему одну из глав романа-пунктира «Улетающий Монахов» (1965–1972) (и таким образом первым в отечестве напечатал его стихи). «А вдруг Ленечка – великий поэт? Смешно. Быть не может... А вдруг? Тогда кто я? Дантес? Мартынов? Бред какой-то... Странные люди»; «Самое привлекательное было в этом парне, что он еще и улыбался на бегу, будто радовался, что все-таки успел, и не сомневался, что его впустят».
Но не впустили. Смогисты и Губанов были всем интересны, но по-настоящему помочь им все не получалось. Как сказал Евтушенко, сами едва успели протиснуться в закрывающуюся дверь...
И вот в Союз писателей РСФСР поступило письмо от председателя КГБ Семичастного. Он просил, чтобы «взрослые» поэты послушали смогистов и дали, так сказать, заключение. Если что-то представляют в литературном отношении, пусть живут. Если нет – ими займется контора. Нравы были патриархальными: главный кагэбэшник честно все объяснил и ждал добросовестной литературной экспертизы.
22 января 1966 года в ЦДЛ пришли со стихами Басилова, Губанов, Сергей Морозов (1946–1985), Батшев, Татьяна Реброва, Борис Дубин... В углу тихо и скромно сидел сам товарищ Семичастный. Началось обсуждение. Георгий Марков, тогда член правления СП СССР, сказал: «Я ничего не понял. Но мне нравится...» Пришел в восторг поклонник новых форм Семен Кирсанов – ничего подобного он не слышал с 20-х годов. Благосклонно отнесся к чтению смогистов Давид Самойлов. Предложил опубликовать их стихи и даже издать какой-нибудь журнал СМОГа Борис Слуцкий.
И тут, на беду, появилась Юнна Мориц. Слова Бориса Абрамовича чем-то сильно ее задели, поэтесса начала кричать: кто они такие? зачем их публиковать? сколько хороших поэтов не издано… Остановить ее было невозможно, вечер пошел в другое русло. И уже никто не слушал Александра Алшутова и Льва Аннинского, которые пытались защитить смогистов. Это был всего лишь один из эпизодов литературной жизни, но очень характерный. «А были мы хорошие ребята! / И нас поубивала не война» (Александр Васютков).
Смогисты верили: «Мы будем быть». И отчасти это сбылось. Может, не в той великолепной форме, которая грезилась им, юным, но все-таки сбылось. Так что не напрасно они выходили на площадь. Они остались в литературной памяти как Самое Молодое Общество Гениев, у которых была Смелость, Мысль, Образ, Глубина, а также Сила Мыслей, Оргия Гипербол. Не так уж мало.

chaskor.ru