Писатель, публицист, протоиерей неканонической Российской православной автономной церкви Михаил Ардов родился в семье известного советского писателя Виктора Ардова и актрисы Нины Ольшевской. Его отец Виктор Ефимович Зигберман взял себе псевдоним Ардов, который впоследствии стал фамилией. От отца Михаил Ардов унаследовал литературный талант. В скором времени должна выйти в свет его очередная книга.

— Как будет называться ваша новая книга?

— Ее название «Исподтишка меняются портреты» я позаимствовал из стихотворения Анны Ахматовой «Есть три эпохи у воспоминаний…». Предыдущая книга называлась «Все к лучшему», и это взято из последней строчки того же стихотворения. Абсолютно гениальное стихотворение, в русской поэзии второго такого нет.

— Для большинства людей Анна Ахматова была известным поэтом. А для вас?

— Для меня все, что связано с Анной Андреевной, было слишком многообразно. С одной стороны, это был близкий человек. Она, например, нас с братом воспитывала, объясняла, как надо по-русски правильно говорить. Она ненавидела советские всякие штуки. Она нас учила различать глаголы «одеть» и «надеть». Сейчас это утрачено, у нас все одевают. А она нам объясняла, что одевать нужно жену или ребенка, а надевать можно пальто, башмаки, брюки. Когда я уже подрос, понял, что она была полномочным представителем великой русской культуры и великой русской поэзии.

— В доме ваших родителей на Ордынке бывали многие известные люди. С кем из них больше всего связаны ваши воспоминания детства?

— Прежде всего, конечно, с Ахматовой, которая в этом доме жила. Кроме того, с Пастернаком, который к ней в 1950-х годах регулярно приходил и читал для нее и для других гостей свой перевод «Фауста» и самое начало романа «Доктор Живаго». Вот почему я, например, серьезных стихов никогда не писал, даже в 14-летнем возрасте. Я писал какие-то эпиграммы, сочинял юмористические стихи, а вот серьезных стихов – нет. Потому что если в соседней комнате за стеной находится Ахматова и туда в гости приходит Пастернак, то как-то стихи не идут.

— В доме бывали и Бродский и Солженицын…

— Солженицын действительно два раза к Ахматовой приходил. А Бродский в общем-то был приятелем нашим, а не наших родителей.

— Ваш отец написал сценарий фильма «Светлый путь»…

— Ну, дело в том, что сценарий фильма «Светлый путь» был совершенно другим. Гришка Александров – именно «Гришкой» его называет в своих записных книжках Ильф – от сценариев оставлял рожки да ножки. У Ильфа есть записи, их мой отец расшифровывал: «Огни большого Ковно – Гришкин идеал. И снова Г продал свою бессмертную душу за 8 рублей». Это за то, что Александров так обошелся с их с Петровым сценарием фильма «Цирк». В результате Ильф и Петров свои имена сняли. И в титрах их нет. А вот у моего отца не хватило характера сделать то же самое в фильме «Светлый путь». То, что выделывал с полетами автомобиля Александров, это просто бред!
Отец был очень способный, талантливый человек. И если бы он жил в нормальной стране в нормальное время, он бы реализовался совершенно по-другому. Его ведь какое-то время не печатали. После 1946 года, после известного постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград», наказали не только Зощенко, но и всех сатириков, всех юмористов и до хрущевской оттепели отца вообще нигде не печатали, даже в журнале «Крокодил», хотя там он был одним из основателей и даже какой-то период до войны был исполняющим обязанности главного редактора. Отец был всегда под гнетом советской идиотической цензуры. Но он был человек остроумный и очень мудрый. Я помню, как он мне и моему младшему брату говорил: «Обижаться на хамство, неудобство и безообразие советской жизни абсолютно бессмысленно. Ведь если ты бежишь по лесу и вдруг ударился лбом о сук березы, то бессмысленно обижаться на эту березу и на этот лес». И этот его завет я пронес через всю свою жизнь. Тоже уже довольно длинную.

— Но вам, наверно, все-таки больше повезло?

— Конечно, у меня все-таки книга за книгой выходили и выходят. У него тоже выходили сборники юмористических рассказов, но это была жалкая часть того, что могло бы быть. Я совсем не очарован ни 90-ми годами, ни нынешним безвременьем, но тем не менее я как-то могу как литератор реализовываться, а мой отец не мог. В кино ему не везло. Кроме «Светлого пути» после войны была снята картина по сценарию отца, которая называлась «Машина 2212». До войны в Театре сатиры шла его пьеса. У него, конечно, выходили книжечки, но это все происходило на фоне семейных трагедий. В это время во Владимире арестовали, а потом сгубили родителей моей матери, а папиного отца – моего деда – еще в 20-е годы расстреляли по прямому приказу Троцкого. Об этом я узнал потом. Потому что отец выносил это за скобки и нигде в анкетах этого не писал.

— А после войны еще было дело врачей...

— Да, говорили, что Сталин собирался всех евреев выселять. Конечно, это было довольно жуткое время. Что говорить! Помню, как дома отец сидел в своем кресле у окна. Ахматова на диване. И вот отец взял журнал «Крокодил», прочитал какую-то публикацию, потом передал Ахматовой. Она тоже посмотрела, потом положила журнал на диван. Когда они вышли из комнаты, я схватил его. А там как раз был памфлет о деле врачей. Автор был Николай Грибачев – такой был сукин сын. И назывался этот памфлет «Ощипанный Джойнт». И помню первую фразу из этого текста. Она звучала так: «Плач стоит на реках вавилонских, главная из которых Гудзон».

— Ну, Грибачев был известный антисемит.

— Они все были антисемиты из серии «чего изволите». Оказался бы Троцкий у власти, они были бы все юдофилы. У этих людей не было убеждений, как и у многих нынешних. Был еще такой поэт Сергей Васильев, у которого была поэма «Без кого на Руси жить хорошо», где рифмовались еврейские фамилии.

— А вы в свое время выбрали журналистскую стезю?

— Это не совсем так. Я в журналистике никогда не работал. И когда я попал на факультет журналистики, то довольно быстро перешел на редакционно-издательское отделение, чтобы с газетами и радио дела не иметь. Но после окончания университета поработал полтора года на всесоюзном радио в отделе сатиры и юмора. Как сын Виктора Ардова.

— Вам мешала или помогала фамилия отца?

— Фамилия отца в чем-то помогала, в чем-то мешала, потому что его многие не любили.

— А то, что ваш брат Алексей Баталов – известный актер, вам как-то помогало?

— У нас ведь фамилии разные, и это не очень афишировалось.

— Вы намеренно это не афишировали?

— Ну зачем же! Я намеренно вообще ничего не делал. Просто с юности считаю актерскую профессию позором. Театры я терпеть не могу, кино – тоже так себе.

— Это как-то влияет на ваши отношения с братом?

— Нет, никак. Для меня это, конечно, близкий человек. Я вообще о нем раньше мало писал. Но вот скоро должна выйти моя новая книжка, и тут я, наоборот, много его цитирую, говорю о его биографии.

— Как отнеслись близкие к тому, что вы крестились, а потом стали священником?

— Крещение – это отдельная тема. Это отчасти я сделал под влиянием Ахматовой и русской литературы – Гоголя и Достоевского. А что касается священства, то когда я стал практикующим христианином, то обратил внимание, что в те времена, впрочем, как и сейчас, достойных священников было мало. И я не самый худший. Мне это предложили, и так оно и пошло. А кроме того – тогда я этого не осознавал и понял уже позже, – это была своего рода внутренняя иммиграция, потому что церковь, даже Московская патриархия, это было гетто. На нас не распространялись разные аспекты абсурдной советской жизни. У нас не было партсобраний, к нам относились либо как к жуликам, либо как к сумасшедшим. Это было легче, чем если бы к нам относились просто как к советским людям.

— Тем не менее всем известно, что большинство священнослужителей были связаны с соответствующими структурами.

— Безусловно, это всем предлагалось. Большевики относились к церкви как к чуждой идеологии. А за чуждой идеологией надо было следить. И очень пристально следили.

— Но формально в советские времена церковь была отделена от государства.

— Я говорил это еще в те времена и думаю так же и сейчас, что церковь от государства отделена, а государство от церкви не отделено.

— А почему в 1990-х вы решили выйти из Московской патриархии?

— В 1990-х мы, я и мои единомышленники, считали, если коммунисты утратят власть, то церковники должны покаяться, собрать соборы, осудить свое безобразное поведение, в частности позорную «борьбу за мир», так сказать, очиститься. Этого не произошло. А поскольку этого не произошло, то мы стали смотреть в сторону русской зарубежной церкви. Но потом ее гэбэшники тоже прихватили. Они этим занимались с 1920-х годов. Они ее разрушили. Две трети они прихватили, а еще одна треть разбежалась кто куда. Кто в нашу церковь, кто к греческим старостильникам. Это такой уже всемирный процесс. Истинного православия очень и очень мало. Мы ничтожное меньшинство.

— Как ваша литературная деятельность уживается с вашим священством?

— С тех пор как я принял сан, я не пишу никаких художественных произведений. А пишу только нон-фикшн – публицистику, мемуары. Когда-то Льва Толстого спросили, почему он перестал писать романы. Он сказал: «С тех пор как меня перестало интересовать, что господин такой-то влюбился в госпожу такую-то, я романов не пишу». А меня это настолько не интересует, что я и читать романы не могу никакие. Когда летел в Америку, решил с собой взять «Анну Каренину». Блистательный, гениальный роман! Но я не смог его читать – неинтересно. А мемуары очень люблю. Вот сейчас с удовольствием буду читать воспоминания Александра Христофоровича Бенкендорфа.

— Для вас важна религиозная составляющая литературного произведения?

— Нет, не особенно. Более того, очень часто религиозная составляющая мешает. Например, Соловьев замечательно написал в письме к Леонтьеву, что Достоевский признавал наличие религии и разглядывал религию в подзорную трубу, но встать на истинно религиозную почву он так и не смог.

— В современном православии, с одной стороны, присутствует антисемитский душок, с другой – были и есть священники еврейского происхождения: Александр Мень, Георгий Эдельштейн.

— Отец Георгий Эдельштейн – это особая статья. А отец Александр Мень, на мой взгляд, был вообще тайный католик. Если он пишет о Серафиме Саровском, то он и Франциска Ассизского приплетет. Когда-то, когда отец Александр был еще жив, слава Богу, в журнале «Столица» вышли отрывки из моей книги «Мелочи архи..., прото... и просто иерейской жизни». Там была моя фотография, и все говорили, что я похож на Александра Меня. Эти журналы я надписывал так: «Не путайте меня и МЕня, хотя по виду мы родня, но в православии измене не уличите вы меня!» Хотя он был очень талантливый человек, прекрасный проповедник.
Вообще же в христианстве нет ни эллина, ни иудея. В истинном православии национальность не имеет никакого значения. Антисемитизм – удел диких людей, и не от большого ума. Антисемитизм существует в среде, скажем так, неполноценных православных. Нелюбовь к какой-либо национальности к настоящему христианству не имеет никакого отношения.
Елена Поляковская