Советские евреи межвоенной поры. Казалось бы, не античность, но и это, не столь далекое от нас время успело обрасти мифами. Некоторые из них развеивает приглашенный лектор Магистерской программы по иудаике при НаУКМА, директор Центра изучения истории советских евреев в годы Холокоста при институте «Яд ва-Шем» (Иерусалим) д-р Аркадий Зельцер.

— Аркадий, эпоха 1920-30-х годов, которой вы занимаетесь профессионально, – время невиданного социального взлета советского еврейства. Давайте остановимся на некоторых показателях этого успеха – месте евреев в партийной и советской иерархии тех лет, их доле среди технической и творческой интеллигенции, в конце концов, еврейском «засилье» в структурах ЧК/ОГПУ/НКВД.

— На протяжении 1920-30-х годов евреи, действительно, заняли важные позиции в советской элите, поскольку большевики подозревали старые царские кадры в нелояльности, а нацменьшинства – поляки, евреи и др. – были готовы прийти на их место. Что касается самой партии большевиков, то, как в свое время очень точно заметил Ричард Пайпс, лучше считать не процент евреев среди коммунистов, а процент коммунистов среди евреев. Именно этот показатель отражает истинное отношение еврейского населения к власти. Одни евреи стали частью истеблишмента, а другие страдали от режима – обысков, изъятий, социальной политики – их дети, например, не могли быть приняты в вузы. При всем этом, согласно данным переписи 1939 года, евреи составляли 22,6% творческой, 28,6% научной и 19,5% управленческой элиты в УССР.
Так же широко были представлены евреи среди лиц свободных профессий, например, процент инженеров среди еврейского населения СССР был в 3,3 раза выше, чем у неевреев, юристов – в 4 раза выше, а врачей, дантистов и фармацевтов – в 6,2 раза.
В ходе ломки социальных барьеров часть евреев оказывается в системе НКВД. В 1934-1941 гг. из 570 чиновников высшего ранга – на уровне начальников отделов Главного управления в Москве и выше и начальников облуправлений – насчитывается 115 евреев. Среди них и нарком Ягода, и его заместитель Агранов, руководители разведки, контрразведки, секретно-политического отдела. Из 115-ти почти никто не пережил эпоху Большого террора. А должность свою сохранил только один – глава финансового отдела Лазарь Берензон, возглавлявший его с 1920-х годов. С 1938 года численность евреев в управленческом звене НКВД резко падает – до 6-8% в 1940-1941 годах (с 39% в 1934 году). В то же время из общего числа оперативных сотрудников НКВД в 35 тысяч человек в конце 1930-х годов лишь 5% – евреи, что сопоставимо с их долей в городском населении (4,7%). Что касается «еврейской элиты» НКВД, то надо понимать, что все эти управленцы пришли в ЧК до 1922 года, прямо с Гражданской войны – как наиболее грамотных их направили по комсомольским путевкам поднимать ведомство.

— Не сопровождалось ли все это ростом антисемитизма? Ведь буквально несколько лет назад – до 1917-го – евреи вынужденно держали низкий профиль, а в 1920-е они с полным правом смогли сказать о себе «кто был никем – стал всем». Общество, воспринявшее эту перемену как «из грязи в князи», подобная ситуация не могла не раздражать.

— Образ Троцкого как главного революционера в 1920-е еще достаточно популярен. И реакция на смерть Ленина, когда в народе шептались, мол, умер православный царь, сейчас придет царь иудейский, – яркий тому пример. Резкая вспышка антисемитизма приходится на начало 1920-х, когда началась массовая экспроприация ритуальной атрибутики из храмов – якобы для помощи голодающим Поволжья. По городам прокатились демонстрации, на которых звучали антисемитские призывы – власть действительно воспринималась многими как неправославная. При этом не надо забывать, что, в отличие от церквей, убранство синагог было куда скромнее – там было просто меньше ценностей для изъятия...
Следующий массовый всплеск антисемитизма – в конце 1920-х годов – связан, прежде всего, с урбанизацией и модернизацией советского общества. Огромные массы населения крайне тяжело адаптируются к новым для них условиям большого города и в своих неудачах винят евреев. Этот процесс накладывается на общий рост ксенофобии, в Ленинграде, например, в то время очень сильны антикавказские настроения.
Идет борьба за место под солнцем – при поступлении в вузы, получении должности, – вчерашние крестьяне видят социальный успех евреев, не осознавая его причины, скажем, более высокий уровень грамотности. Другой пример: прибывают мигранты из села в окружной центр типа Винницы и видят евреев, живущих в центре города, – устроенную прослойку старых горожан, не обращая внимания на тех, кто приехал из штетла и точно так же снимает койку на окраине, пытаясь вжиться в новую реальность.

— И что происходило, когда у кого-нибудь срывало крышу на почве национальной неприязни? Есть старый миф о том, что за слово «жид» едва ли не расстреливали…

— Позиция властей в отношении антисемитизма достаточно ясна – начиная с ленинского декрета 1918 года, предусматривавшего, в том числе, высшую меру наказания за участие в погромах. В более мирное время это было чревато судебным процессом – например, за злостное хулиганство на почве антисемитизма; к уголовной статье за убийство или издевательства сексуального плана могли прибавить ненависть на этнической почве.
В конце 1928 года начинается мощная кампания по борьбе с антисемитизмом – в газетах выходит огромное количество статей – это явление ставится вне закона. В чистом виде кампания продолжается около месяца, после чего антисемитизм встраивается в более общую проблему межэтнической розни – с этих пор он обязательно соседствует с обвинениями в еврейском национализме. Большинство публикаций строится именно по этому принципу – сначала осуждают антисемитов, но тут же приводят примеры неуважительного отношения евреев к представителям других народов. Это отражение универсальной сталинской формулы «борьбы партии на два фронта» – в этой сфере она стала инструментом борьбы против национальной интеллигенции, сам же антисемитизм рассматривался как наследие царского режима.

— Аркадий, а в какой мере утрата национального облика стала платой за стремительную социализацию? Какой процент евреев сознательно и решительно порвал с прошлым, всего за одно поколение став образцом «советского человека»?

— Модернизация советского общества ускорила процесс ассимиляции, но зададимся вопросом: была ли утрата этничности сознательным выбором? Отдавая своих детей в русскую школу, еврейские родители думали о возможности построения карьеры, но далеко не всегда сознавали, что этот путь ведет к отходу от традиции. В 1920-е годы во многих местечках дети утром учились в украинской или белорусской школе, а после обеда шли в хедер – по данным Евсекции таких ребят было до 70%! Более того, евреи не спешили отправлять своих детей в школы на идиш среди прочего и потому, что там велась кампания против иудаизма. То, что в нееврейской школе аналогичная кампания была направлена против православия и религии в целом, их не очень волновало. Так что учеба на русском/украинском/белорусском далеко не всегда означала сознательный отказ от своих национальных ценностей.
Понятно, что переезд в большой город ведет к изменению модели поведения. Означает ли это, что человек, переехавший в столицу, сознательно отказывается от всех норм, которыми он жил раньше? Вовсе нет. И немало новых москвичей-евреев 1930-х годов могли бы нам рассказать о кухне, которую они предпочитали, о праздниках, которые отмечали, о том, как покупали мацу… Семейные модели меняются достаточно медленно, поэтому сегодня принято говорить об аккультурации, а не об ассимиляции.
Важный индикатор в данном контексте – это сохранение/изменение имени и фамилии. Самый яркий пример – Каганович, который остался Лазарем Моисеевичем, а не превратился в Леонида Михайловича. Это «шаг вперед» по сравнению с исходным Лейзером Мовшевичем, но все равно имя и отчество первого секретаря Московского обкома и в первой половине 1930-х одного из самых влиятельных людей в стране однозначно воспринимались как еврейские. Множество чиновников НКВД самого высокого ранга оставили имена, данные им при рождении, – Абрам Слуцкий, Израиль Плинер, Израиль Леплевский, Нафтали Фельдман, Исаак Шапиро. Карьерный успех в те годы просто не требовал русификации.

— И все-таки нельзя отрицать, что евреи в массе своей все дальше уходили от себя...

— В 1920-1930-е годы можно говорить о частичной утрате идентичности. Реальная ситуация выглядела примерно так: еврейский юноша покоряет Москву, вращается в русском окружении, а на каникулы приезжает к родителям в местечко, где возвращается в знакомую среду, общается на идиш и т.п.
Разумеется, есть абсолютный показатель – язык, объявленный родным в ходе переписи. Это демонстрирует не степень владения идишем (маме-лошн понимали почти все евреи, родившиеся в местечке), а с какой культурой люди себя идентифицировали. Тенденция однозначна – чем крупнее город, тем меньше евреев называют идиш родным языком. В 1926 году в Белоруссии, где нет больших центров, за исключением Минска, 90% евреев указали идиш в качестве родного языка, в 1939-м таких было только 55%. Для Украины, где множество евреев проживало в Киеве, Харькове, Одессе и Днепропетровске, эти показатели – 75,6% и 45,3% соответственно. А в России, еврейское население которой было сосредоточено в основном в Москве и Ленинграде, идиш объявила родным языком половина евреев в 1926 году и всего 26,4% в 1939-м. В провинции аккультурация шла куда более скромными темпами, например, в так называемых местечковых областях – Житомирской, Винницкой, Молдавской АССР – в 1939 году ситуация была близка к белорусской.
Еще один объективный показатель – это процент еврейских детей, посещавших школы на идиш. Благодаря национальной политике 1920-х годов, предполагавшей, что дети должны учиться на родном языке, эти школы успешно развивались. Если родным языком ребенка был идиш (это определяла специальная комиссия), то его направляли в еврейскую школу и не разрешали учиться в русской или украинской. Характерно, что этот подход лоббировали две группы «интересантов» – идишская интеллигенция и местные национальные элиты – украинская и белорусская. Мотивация первых понятна, вторые же, стремясь к формированию современной украинской (или белорусской) культуры, прекрасно понимали, что при свободном выборе евреями между русской и украинской культурами те выберут русскую. Прежде всего потому, что эта культура – городская – и открывает широкие перспективы, в отличие от украинской, за которой закрепился имидж «сельской». А посему – пусть уж евреи учатся на идиш, чем на русском, становясь проводниками русской культуры. Правда, часть еврейского «истеблишмента», в том числе Юрий Ларин (Лурье) и Семен Диманштейн, выступала против такой насильственной «идишизации», но власти поддержали национальную интеллигенцию, и эта модель в 1920-е годы стала общепринятой.
В результате количество русских школ в Украине и в Белоруссии к середине 1920-х годов резко сокращается, и еврейские дети оказываются перед альтернативой – не идиш/русский, а идиш/украинский или идиш/белорусский. Не случайно многие евреи указывают в те годы в качестве родного языка украинский – это дети, окончившие украинские школы. В начале 1930-х на Украине усиливаются гонения на национальную интеллигенцию, и с этого момента меняется политика и в отношении национальных школ – отныне определение ребенка в школу – прерогатива родителей. Результат сказался мгновенно – за несколько лет количество учеников в школах на идиш заметно падает – раньше этот процесс сдерживала советская система, теперь же часть школ закрылась естественным образом. Так что надо разделять общеполитическую тенденцию к закрытию еврейских школ и нежелание родителей отдавать в них своих детей. Тем более, что в русскую школу сложнее попасть, а значит, именно она считается престижной. К тому же там учатся дети социально продвинутых слоев, не столь активно использующие идиш по сравнению с другими евреями. И в результате формируется мнение, что школа на идиш – это удел бедных и неуспешных.

— А что скажете о главном факторе ассимиляции – смешанных браках? Историки говорят, что в довоенном Ленинграде процент смешанных браков у евреев был такой же, как у их американских соплеменников в конце 1970-х…

— Одним из первых постановлений советская власть отменила религиозный брак, что сняло юридические препятствия для заключения смешанных браков, ведь раньше единственной возможностью для этого был переход в христианство. Безусловно, количество смешанных браков растет, отражая ту же тенденцию – в больших городах их процент намного выше, чем в местечках. В крупных центрах вне черты оседлости – Ленинграде, Харькове, Ташкенте – 486 смешанных браков на 1000, в урбанизированных областях в бывшей черте (Киев, Одесса) – 229, и в местечковых регионах – 200 на 1000.

— Несмотря на урбанизацию, сотни тысяч евреев оставались в местечках, экономический уклад которых явно не вписывался в новую схему хозяйствования. Как выживали эти люди и чем жили? Ведь еврейские колхозы в Украине и биробиджанский эксперимент прельстили меньшинство.

— Надо понимать, что штетл как социокультурное явление просуществовал до 22 июня 1941 года. В город ведь уезжали мобильные и молодые, а оставшиеся в местечке евреи были более консервативны, в том числе и в плане сохранения традиционной занятости. Известна, например, история о текстильной артели в Судилкове, изготовлявшей в 1929 году талесы, которые пользовались спросом. Районное начальство об этом, видимо, знало, но смотрело сквозь пальцы – в конце концов, люди были при деле, налоги платили исправно. Это могло бы продолжаться довольно долго, если бы не собкор центральной еврейской газеты, раздувший скандал. Характерно, что к косяку двери артели была прикреплена мезуза.
В местечках работают школы на идиш, отмечаются праздники, часть молодежи печет мацу, участвует в пасхальном седере, мальчиков обрезают вплоть до самой войны. Недаром в документах тех лет возмущаются еврейской интеллигенцией, не отказавшейся от обряда брит милы в своем доме. Даже директора школ или идейные коммунисты, формально зарегистрировав рождение сына в загсе, потом тихо вызывали моэля на дом… Нам это сложно представить, но еврей иногда приглашал сослуживцев-неевреев на праздник в честь обрезания сына. Один такой праздник закончился тем, что гость выпил лишнего, сел на велосипед, упал с него и начал обзывать хозяина «жидовской мордой» – это реальная история конца 1920-х годов.
В 1930-е годы еще существуют подпольные хедеры, а в 1920-е их и подпольными назвать нельзя – о них знало все местечко. Более того, до 1929 года, согласно закону, можно было вести религиозное обучение детей в группе не больше трех человек. А хедер, собственно, так и устроен – одна группа детей сидит у меламеда, а остальные играют во дворе.
В 1920-е годы кошерная пища еще свободно продается в кооперативах. В Минске даже разразился скандал, когда выяснилось, что солдат Красной армии кормят кошерным мясом, купленным в одном из таких кооперативов. В местечках вообще практически все мясо было кошерным, только в 1930-е годы, после коллективизации, возникли сложности. Тем не менее шойхеты резали птицу, более того, они организовывались в кооперативы – государству был нужен пух, который экспортировался за границу, поэтому на кошерный забой закрывали глаза.
В 1920-е годы по-прежнему существует еврейская благотворительность – беспроцентные ссуды, сбор денег на помощь бедноте и т.д. Это сложная, многообразная жизнь – так, например, фининспектор мог описать имущество в счет долга, и с помощью благотворительных денег этот долг удавалось погасить.
В то время канторы еще гастролируют по местечкам, и на исходе субботы продаются билеты на их концерты, на которые ходят не только старые ремесленники, но и комсомольцы. В 1930-е годы этого, конечно, уже нет – из публичной сферы традиционная жизнь переходит в домашнюю, но в целом отход от традиций – процесс нелинейный.

— Аркадий, существовал ли некий «средний путь» для еврея, стремившегося к интеграции в новое общество, но не желавшего раствориться в нем без остатка? Или в конечном итоге все равно приходилось делать выбор – между «отжившим еврейским миром» и интернационалистским настоящим?

— Путь был исключительно индивидуальный – каждый вживался в это общество по-своему. Убежден, что значительная часть еврейского населения, даже в крупных городах, в той или иной мере соблюдала элементы традиции. У каждого человека есть своя красная линия, через которую он не может переступить – у одного это смешанный брак, у другого – жаркое из кролика или жареный сом. Я имею в виду конкретных людей – успешных, живущих в Москве, приспособившихся к новой жизни, которые, тем не менее, продолжают следовать каким-то ограничительным моделям. Можно не соблюдать кашрут, не ходить в синагогу или в театр на идиш, но при этом покупать билеты, чтобы поддержать этот театр – и это тоже реальная история.

— Насколько были сильны внутренние противоречия в еврейской среде тех лет? Интернационалисты, сторонники еврейской пролетарской культуры, автономисты, приверженцы традиционного образа жизни… Другими словами, можем ли мы говорить о еврейских войнах в 1920-е и ранние 1930-е?

— В 1920-е – однозначно – да. Ассимилянты спорят с еврейскими националистами, к которым относятся и люди, формировавшие еврейскую советскую культуру. Главный борец с религиозными пережитками – не ВКП (б) в целом, а Евсекция. Существует множество еврейских групп – легальных (среди них – даже сионистский Гехалуц), работают полулегальные сионистские кружки, пытаются работать нелегальные, стоящие на позициях Второго интернационала. Эти группы сражаются друг с другом, и все вместе с Евсекцией, которая, в свою очередь, противостоит сионистам, с одной стороны, и ассимилянтам – с другой. Кстати, дискуссия о еврейских школах – одно из отражений этой борьбы.
В 1930-е годы независимых официальных групп больше нет, и идет негласное противостояние сторонников различных взглядов. На эти взгляды накладываются новые идеологические посылы, которые меняются даже в СССР. Изображение традиционной жизни по Шолом-Алейхему сходит на нет в 1937-м, когда Лазарь Каганович приезжает в ГОСЕТ и устраивает разгром коллективу. «Где вы видели таких евреев? – спрашивает Каганович. – Где биробиджанский новый еврей, где Бар-Кохба, где маккавеи?» Это был период, когда вся советская идеология переориентировалась на героико-исторические ценности. Каганович, по сути, дал легитимацию образам, которые на протяжении 1920-х годов считались сионистскими. И это те образы, которые в значительной мере легли в основу советской еврейской пропаганды в годы войны. Но сперва они повлияли на репертуар еврейских театров. Да, у Галкина вышел очень «советский» Бар-Кохба, который (как и рабби Акива) – крестьянского происхождения, в противовес стороннику римлян – торговцу. Тем не менее это явная перемена политики – то, что считалось невозможным, становится нормой, и наоборот.
В 1920-е символ еврейского героизма – Гирш Леккерт, стрелявший в 1902 году в виленского генерал-губернатора фон Валя за оскорбление еврейских рабочих. Снимается фильм «Гирш Леккерт», ставятся спектакли, открываются памятники, его именем называются улицы, учебные заведения, колхоз им. Гирша Леккерта формально просуществовал в Крыму до послевоенных лет. В 1930-е Леккерт перестал быть героем, революционное прошлое уступило место историческому прошлому.
Понятно, что еврейский элемент постепенно вымывается, и еврейские школы/техникумы/педучилища остаются еврейскими только благодаря языку преподавания. Знаменитое стихотворение «Анна Ванна, наш отряд хочет видеть поросят» (в оригинале – «Хазерлех» – «Поросята») Лейба Квитко – это типичное отражение ситуации, когда еврейский контекст заменяется общим. Но это еще не конец, перелом наступит летом 1941-го. И это совсем другая история.
Беседовал Михаил Гольд