Эта статья была написана Ларисой Иосифовной Богораз через три с лишним года после августовской демонстрации 1968 года на Красной площади и, казалось бы, не имеет к ней отношения1. Но это лишь на первый взгляд.
Лариса Богораз рассказывает о своем происхождении: девочка из ассимилированной еврейской семьи, узнавшая о том, что она еврейка «преимущественно от других народов» (по выражению Фазиля Искандера). Она избегала, однако, соблазна слиться с окружающей средой, или противопоставить себя этой среде, или – бежать от нее.
Тут вовсе не отрицание корней. В воспоминаниях и рассуждениях Ларисы Богораз явственно слышится пушкинское «Два чувства дивно близки нам – / В них обретает сердце пищу – / Любовь к родному пепелищу, / Любовь к отеческим гробам…»
Но в итоге «остается крайне грустное чувство: я – человек без Родины, без нации, без своей среды…»
Ведь Лариса Богораз не примеряет к себе вторую пушкинскую строфу: «На них основано от века / По воле бога самого / Самостоянье человека, / Залог величия его».
Не знаю, знакома ли была Ларисе Иосифовне фраза из Талмуда: « ...и там, где нет людей, постарайся быть человеком» .
Но ее поиск, ее путь был именно таким: не прятаться в группе, за чьими-то плечами, – всегда отвечать за себя и, тем самым, за других.
Ее муж Юлий Даниэль писал в начале 1960-х годов, в повести «Говорит Москва, или День открытых убийств»: «Погоди, а что я буду делать? Я выйду послезавтра на улицу и буду кричать: “Граждане, не убивайте друг друга! Возлюбите своего ближнего!?” А что это даст? Кому я помогу? Кого спасу? Не знаю, ничего не знаю… Может быть, я спасу себя. Если не поздно…»
21 августа 1968 года день открытых убийств пришел в Прагу. А 25 августа Лариса Богораз и еще семеро вышли к Лобному месту, движимые, по сути, руководствуясь тем же призывом: «…постарайся быть человеком».
Хотя писала она в этой статье вроде бы о другом. Но – давайте еще раз прочитаем и прислушаемся к негромкому, с длинными паузами голосу, к тем вопросам, которые она задает, попробуем понять ее неотредактированную мысль, которая рождается прямо перед нами. Читаешь – и будто слышишь глуховатый голос, паузы – затянуться, зажечь новую папиросу…
Александр Черкасов

Чувствую ли я себя частью еврейского народа?
Лариса Богораз. «Евреи в СССР», №1, 1972 г. Раздел «Кто я?»
Или ассимилировалась, т.е. ощущаю себя русской? Ответить на первый вопрос мне проще; впрочем, возможно, этот вопрос окажется неглубоким, поверхностным. Я построю его в хронологическом разрезе.
По крови я чистокровная еврейка, моя мать – Брухман 2, отец – Богораз 3. Родители родились и выросли в еврейской местечковой среде, но никакой связи ни с еврейской культурой, ни с еврейскими особенностями характера /как они мне представляются/ я у них не вижу. Не знаю как это у них получилось. Еврейскую речь дома я впервые услышала во время войны, когда к маме пришел в гости эвакуированный еврей-западник /т.е. с Зап.Украины/. Он произносил грустные монологи, в которых я улавливала только тональность; мне помнится, что и мама не все понимала – во всяком случае, отвечала ему по-русски.
Язык моего детства – украинский: меня воспитывала няня-украинка. Дома говорили по-русски, а со мной и с няней – по-украински. Я ходила в украинский детский сад 4. Первая сказка, какую я помню не из книг и потом рассказывала своему сыну 5 – украинская, про Ивасика-Телесика. Очень долго, и в юности, я говорила с заметным украинским акцентом.
До восьми лет я вообще не знала, что есть понятие «национальность». Дома разговоров о национальности не было. Недалеко от нас /в Харькове/ была еврейская школа, а также армянская, немецкая, две украинских и несколько русских. Меня без разговоров отдали в русскую школу. В школе я узнала, что я еврейка и этим в нехорошую сторону отличаюсь от многих соучеников; но к тому времени я уже была дочерью «врага народа» 6, и это еще худшее обстоятельство перешибало нехорошую национальность. И без того было чего стыдиться!
Потом, во время войны и после, вопрос о национальности приобрел первостепенное значение. Молва назойливо повторяла слова «евреи».
Одни «евреев убивали, другие выдавали, третьи прятали». А сами евреи «покорно шли в газовые камеры, отсиживались от войны в Ташкенте» и бог весть что еще. «Иван воюет в окопе, а Абрам торгует в рабкоопе». Были герои – Александр Матросов, Николай Гастелло, Вася Теркин, воевавшие на совесть. Но я не помню, чтобы в те годы слышала о воинском подвиге еврея, о восстаниях в гетто, побегах евреев из концлагерей. «Иван спас Абрама, а Абрам бежал прятаться в Ташкент», Ощущение стыда за евреев не снимало то, что мои друзья и знакомые – юноши-евреи, вернувшиеся с войны, воевали не с кривым ружьем: кто пришел без ноги, кто с покалеченной рукой 7, с осколком в легких. «С одной стороны – героический народ-освободитель, а с другой – всего несколько порядочных парней».
В то время я с вызовом, с показной гордостью, говорила: «я – еврейка». Но гордость эта относилась к собственной смелости – мол, я не боюсь признаться в этом постыдном факте своей биографии; уж хоть тем искупаю трусость моих соплеменников.
Конечно, я к этому времени достаточно была интернационалисткой, чтобы понимать, что нет народов-трусов, как и народов-героев. Но – «Я-то знаю, что я не зерно, а курица, возможно, этого не знает». Не за евреев было стыдно, а стыдно, что все так о них думают. Я тогда ощущала необходимость отгородить себя от характерных, обычно окарикатуриваемых качеств евреев, – и тем подчеркнуть, что все люди одновременно разные и одинаковые, что вот я, еврейка, больше похожа на Иваненко, чем на Рабиновича. Пожалуй, тогда, в 45–46 гг. я больше всего была еврейкой. Но в этот период и мои национальные и антинациональные чувства были поверхностными.
Затем над евреями заметно сгустились тучи: ограничения при приеме в институты, при устройстве на работу, «антикосмополитическая» кампания внезапное исчезновение еврейской культуры и интеллигенции – писателей, актеров, закрытие издательств, театров. Шло к апогею – «делу врачей-убийц».
Все это прямо коснулось и моей семьи: я и Юлий Даниэль не смогли получить работу в московской области / хотя учителя нашей специальности были очень нужны/; многие друзья семьи Даниэлей были арестованы, у нас в доме прятали от уничтожения несколько книг из еврейской библиотеки; в Институт языкознания меня не взяли даже лаборанткой /«нам нужны носители языков народов СССР», – сказал мне замдиректора по науке 8. Вот тогда началось активное самоопределение евреев – во всяком случае, моего поколения. Некоторые старались найти формальные основания считаться русским или хотя бы детям записать русскую национальность. Другие – я знаю несколько таких случаев, – наоборот, записывались евреями из чувства протеста. Очень многие испытали прилив национальной гордости – и нередко в гипертрофированном виде /«евреи самые умные, самые способные, самые талантливые»/. Такого рода обоснования национальной гордости кого бы то ни было – евреев или великороссов – всегда были чужды и непонятны мне: каким образом добавляет людям достоинства то обстоятельство, что Лев Толстой – русский? Или, что Михаил Ботвинник – еврей? Или даже, что мой дедушка великий ученый? Ведь не я же!
В моем национальном самоопределении несчастья евреев сыграли скорее отрицательную роль. Логика моих ощущений была приблизительно такой: «Вы хотите, чтобы я вспомнила и помнила всегда, что я еврейка; вы хотите, чтобы я, во что бы то ни стало, почувствовала себя еврейкой – так нет же! Это вы можете зачислить меня в ту или иную рубрику в зависимости от записи в паспорте – меня вы этим не спровоцируете. Я – это я, для меня – никаких рубрик!»
Пожалуй, кампания 50-х гг. была последним внешним эпизодом, влиявшим на мое внутреннее национальное ощущение. В дальнейшем появилась потребность осознать себя вне зависимости от чьих бы то ни было воздействий извне. Поэтому на этом месте я прерву хронологическое изложение и обращусь к синхроническому плану.
Кто я есть сейчас, кем себя ощущаю? К сожалению, я не чувствую себя еврейкой. Я понимаю, что у меня есть безусловная генетическая общность с еврейством.
Предполагаю, что она сказывается в психическом типе, в способе мышления и деятельности. Но эта общность так же мало помогает мне ощутить свою принадлежность к еврейству, как сходство внешних черт, – видимо, недостает более глубокой – или более общей – общности языка, культуры, истории, традиции; даже, может быть, впечатлений, неосознанно воспринимаемых органами чувств: того, что видит вокруг глаз, слышит ухо, чувствует кожа. По всем этим свойствам я русская.
Мне привычны цвет, запах, шелест русской природы, как и русской речи, ритмы русского стиха. Все остальное воспринимается мною как чужое. Даже Крым для меня – экзотика, раздражающая чувства. Даже О. Мандельштам или Бродский для меня не внятны и кажутся не русскими поэтами /как, впрочем, и Маяковский/. Французская история тоже кажется мне экзотической, – а русская затрагивает не только сознание, но и сердце; я ее кожей чувствую.
И при всем том – нет, я не русская. Я чужая сегодня в этой стране. Может быть, я не так все это чувствую, но так осязаю; может быть, тут работает тот самый генотип, который, хотя и не помогает мне стать еврейкой, но препятствует общности с так называемым, русским народом?..
Думаю, что дело не в этом. Среди людей, для которых существенны те же ценности, что и для меня, я вижу сейчас ту же неопределенность, те же попытки определить себя вне русского народа, независимо от их национальности, обозначенной в паспорте. Одни пытаются связать себя с культурой Молдавии, другие с бытом Литвы, третьи «могут жить только в Коктебеле». Я слышала даже о еврее, настолько проникшемся духом африканских негров, что он стал чувствовать себя негром и мечтает об отъезде на свою «Родину». Тот же, кто хочет остаться русским, – вы послушайте, о чем он говорит и пишет /сейчас так много появилось славянофильствующих изданий и авторов/: о возрождении народа; о спасении народа; о своем мессианстве. Никто из них не говорит о своем сегодняшнем, с народом как он есть, единстве, о взаимной общности.
Я – для себя – не верю ни в какое «возрождение и спасение» русского народа. Т.е. я хочу сказать, что эта идея не воодушевляет меня ни на какое действие. Я вижу распад и разброд моей среды. Я не верю, что Литва, Коктебель и Польша могут стать моей духовной Родиной.
Сомневаюсь, чтобы духовной Родиной для меня мог стать Израиль, – для этого я должна была бы переродиться. Мне остается крайне грустное чувство: я – человек без Родины, без нации, без своей среды. Где бы я ни была – мне остается «непонимаемой быть встречным». Думаю, что это не только моя судьба. То же, мне кажется, относится и к большей части русской /здесь это только географическое определение / интеллигенции, если не считать тех, кто верит в свое мессианство.
Но я не хотела бы такой судьбы для своих детей и внуков. Я хотела бы, чтобы они знали свою национальность по крови и по духу – и признаваемы были ею, этой национальностью, своими, а не попрошайками Христа ради.
Подготовка текста и комментарии Алексея Макарова

[1] Текст Ларисы Богораз был опубликован в одном из постоянных разделов самиздатского журнала ((http:antology.igrunov.ru/70-s/periodicals/jews/ «Евреи в СССР») – «Кто я?». Один из первых редакторов журнала - Александр Воронель - давний приятель семейства Богораз-Даниэлей. Журнал републиковался в Израиле в многотомнике «Еврейский самиздат». Богораз Л. Чувствую ли я себя частью еврейского народа? Еврейский самиздат.- 1974.- Т.4.- (Евреи в СССР.- 1972.- № 1).
[2] Брухман Мария Самуиловна (1901–1950). Родилась в Томашполе (Винницкая область, Украина) в строгой еврейской семье. Участница Гражданской войны – в политотделе армии.
[3] Богораз Иосиф Аронович (1896–1985). Родился в городе Овруч Житомирской области. Писатель, экономист. Заведовал кафедрой на экономическом факультете Харьковского университета. Узник сталинских лагерей (1936–1941, Воркутлаг).
[4] По воспоминаниям Ларисы Богораз – для «детей работников Совнаркома».
[5] Даниэль Александр Юльевич (р. 1951). Историк. Член редколлегии самиздатского исторического сборника «Память» (1976–1981). Один из создателей общества «Мемориал».
[6] Иосифа Богораза арестовали в 1936 году.
[7] У будущего мужа – фронтовика и писателя Юлия Марковича Даниэля во время знакомства с Богораз в Харьковском университете в 1946 году рука была на перевязи.
[8] Ей отвечали: «филологи нам уже не нужны» (Богораз Л. Сны памяти. Харьков, 2009. С.104).