Осенью 1988 года я впервые оказался в городе Лондоне. Нетрудно догадаться, что для впечатлительного 22-летнего юноши, выросшего в СССР и второй раз в жизни попавшего в капстрану, в британской столице хватало поводов для удивления буквально на каждом шагу. Изумляли люди на улицах, их одежда и манеры, поражали общепит и ширпотреб, число и толщина ежедневных газет на уличных лотках, впечатляли музыкальные театры и книжные магазины, озадачивали таблички с королевскими указами, прибитые на стенах домов, и ужасающее состояние общественного транспорта (вагоны лондонского метро в то время имели деревянный пол, который ничего не стоит заблевать по пути домой из паба или со стадиона и практически невозможно потом отмыть)…
Но больше всех этих гримас и чудес капитализма поразило меня открытие, к которому не могли подготовить выпускника московской спецшколы ни чтение коммунистической The Morning Star, ни политинформации в институте, ни «Международная панорама» на Центральном телевидении, ни двадцатикопеечный еженедельник «За рубежом». Я обнаружил, что белокожие англо-саксонские протестанты среди жителей британской столицы на исходе ХХ века составляют довольно незначительное меньшинство. Первая же ночлежка, где я остановился в Лондоне за 18 фунтов в сутки, добравшись пригородной электричкой из аэропорта «Хитроу» до Пэддингтонского вокзала, имела большую арабскую вывеску, и ее персонал с трудом подбирал английские слова, чтобы со мной объясниться. Переночевав там, я отправился искать Трафальгарскую площадь, но прежде Нельсоновой колонны набрел на Чайнатаун, где китайские вывески над лавками и ресторанами были много заметней англоязычных. Там же я, кстати сказать, и позавтракал, открыв для себя прежде незнакомые слова «дим сам» и «Циндао». А утолив голод, я заглянул за сигаретами в ближайший продмаг, где меня ждало знакомство с представителями самой многочисленной этнической группы некоренных жителей Лондона. Ею в ту пору являлись пакистанцы. И сегодня, 25 лет спустя, среди лондонских ларечников, лоточников, госчиновников и бомбил они по-прежнему составляют большинство. Единственное, что с тех пор изменилось, – пожив в разных странах Восточного полушария и объездив Западное от атлантического до тихоокеанского побережья, я разучился придавать этому значение. Пакистанцы, шмакистанцы. Я и сам, между прочим, не английский лорд.
Сегодня в российских мегаполисах многие мои сограждане испытывают дискомфорт от сознания, что они со всех сторон окружены таджикскими дворниками, узбекскими строителями, кавказскими бомбилами и прочими неславянскими, неправославными собратьями по разуму. Во Владивостоке, откуда я пишу эти строки, роль «понаехавших» с конца XIX века исполняют корейцы с китайцами.
Очень понимаю сограждан: мне и самому порой неуютно от мысли, что значительная часть прохожих на московских улицах не говорит по-русски. Лишний раз я имел случай в этом убедиться в начале сентября, когда раздавал агитационные материалы Навального на кубе у станции метро «Добрынинская». Но есть одна простая вещь, которую я за последнюю четверть века успел понять, пожив в Иерусалиме и Лондоне, Лимассоле и Нью-Йорке, Москве и Венеции, в штатах Гоа и Калифорния… Национальные, этнические и культурные меньшинства враждебны «коренному населению» ровно настолько, насколько само это население видит в них врага. Отношение этнических и религиозных меньшинств к «титульной нации», подобно зеркалу, отражает отношение коренного населения к ним самим. Там, где в них видят людей, они и ведут себя как люди. А там, где в них видят только угрозу, они угрозой и становятся.
Я, может быть, кощунственную вещь скажу, но отличие Москвы от Парижа, Лондона, Шанхая или Нью-Йорка не в том, что больше нигде не танцуют на улицах лезгинку. Отличие – в том, что лишь у нас из уличного танца можно раздуть большую политическую проблему. И если есть желание эту проблему решить, то начинать нужно не с лезгинки, а с нашего отношения к ней.
Антон Носик