Оправдательный приговор, вынесенный Авигдору Либерману иерусалимским судом, занимает первое место в рейтинге новостей. Этому событию суждено повлиять на израильскую политику, и через месяц-полтора мы в этом убедимся… А пока что оглянемся назад – это иногда помогает ориентироваться в текущих событиях.

Все мы вышли из местечка, как русская литература из гоголевской «Шинели». Теперь от местечек не осталось ничего, да и русская литература оставляет желать лучшего.

Евреев в местечках немцы убили, а кто по ошибке уцелел, тех старость свела в землю. Сомневаюсь, что кто-нибудь из местечковых уроженцев находится сегодня среди живых. Потомки патриархальных обитателей «черты оседлости», эта новая поросль на старых корнях – да, они сохранились, благодаря тому, что их деды и отцы, еще до германского нашествия, перебрались в города и тем или иным путём избежали гитлеровской оккупации. Надо сказать, что они покинули вековые насиженные места отнюдь не от избытка к ним любви, томящей душу и вызывающей слезы на глазах. Местечки, эти уникальные средоточия патриархальной еврейской жизни, не выдержали испытания временем, пролетающим мимо. Ветхий быт и дикий уклад «родового гнезда» подталкивал многих, смотрящих вперед, а не под ноги, к расставанью с местечком – без печали, зато с облегченьем.

В современной еврейской литературе, в её русском и американском ответвлениях, мои коллеги-писатели пытаются воскресить местечко и, перед подачей на читательский стол, припудрить его и подрумянить. Они тщательно реставрируют его по косточкам, подобно тому, как антрополог Михаил Герасимов восстанавливал облик средневековых героев по их черепам для публичного обозрения. Это он, вопреки настойчивым предостережениям сведущих местных людей, вскрыл в Самарканде гробницу средневекового полководца Тимура – «железного хромца» – и забрал его череп для создания скульптурного портрета. Вслед за тем, уже на рассвете следующего дня, в полном соответствии со зловещей легендой, началась Отечественная война. Случайность это или не случайность, каждый волен решать сам; как решит, так пусть и будет.

С местечками дело обстоит проще. Воспроизведением в литературе давно почивших в бозе местечек наиболее живо занимаются американские писатели еврейского происхождения; их прадедушки с прабабушками, забитые и нищие, спасаясь от погромов в начале прошлого века, целыми пароходами эмигрировали из русской «черты оседлости» за океан. Их потомки, процветшие в свободной Америке, заняты сегодня поисками своих местечковых родовых корней. Это как бы возвращение долга подёрнутым поэтическим флером местечкам с их летающими женихами и невестами, коровами и козами – тех самых местечек, где предков неугомонных американских искателей не успели изнасиловать, сжечь или повесить.

Русско-еврейская литература не без успеха поспевает за своей американской кузиной. В слащавых описаниях местечек звучит плаксивая ностальгическая нота: городские евреи, эмигрировавшие из СССР, осевшие по большей части в Израиле, но ещё не укоренившиеся в его каменистой почве, желают чувствовать спиной какую-никакую мягкую родовую опору. На эту роль более всего подходят знакомые только по именам, никогда не виданные местечки: Деражни, Жабокляки, Хацепетовки. Кого ж еще для устойчивости подложить под спину – свирепую и костлявую Софью Власьевну, что ли? Эта наша галутная еврейская патология, сродни тому, как если б потомки крепостных крестьян – нынешние благополучные городские обыватели – ностальгировали по порке на конюшне. Действительно, запертые в «черте оседлости», без права выхода, ограниченные во всём, в чём тоталитарная власть может ограничить своего подданного – местечковые евреи немногим отличались от крепостных рабов. Продать их нельзя было, как крепостных, это правда – да и кто б купил, если бы выставили на продажу! И оставалось им лишь тесней прирастать к своему Богу и надеяться на силу денег, которых у них не было. 

И, тем не менее, в каждом местечке был свой уважаемый «богач», как же иначе! Торговцы воздухом и продавцы клея из козьих копыт склонны были видеть богача во всяком еврее, который готов был ссудить им медный грошик до ближайшего понедельника. Шолом-Алейхем горько шутил по этому поводу: «Миллионер – это кто? – Тот, у кого есть сто тысяч».

Местечком правили раввин и богач. Так повелось, и это работало, дотянувшись из древности: тогда командовали парадом первосвященник и царь. В местечке нельзя было завести царя, богатый царь сидел себе во дворце в Петербурге и конкуренции не терпел, а вместо первосвященника трудился местный раввин. И ничего не менялось от поколения к поколению… Это устраивало не всех, бунтари уходили. Так было, и так будет в еврейском мире.

О местечке скорее воркуют и поют, нежели рассказывают и повествуют. Идеализация к месту в любовном предприятии: там этот приём иногда помогает растопить бдительность объекта вожделения и довести осаду до победного конца. В современной «местечковой прозе», претендующей на достоверность, идеализировать предмет описания греховно: либо это происходит от недостаточного знания темы, либо – что еще хуже – по конъюнктурным, коммерческим соображениям… Марк Шагал тоже не из местечка родом, но он и не претендует на роль бытописателя – его «летающие евреи» не составляют часть реалистического пейзажа, они олицетворяют сладкую тоску художника по нашему еврейскому прошлому, канувшему в тартарары.

О нас можно сказать с полным основанием: «Так сложилось!». Схема управления не изменяется тысячелетиями: священник и правитель, сосредоточивший в своих руках богатство племени, города или страны. Как только богатства утекают, власть начинает шататься. Всюду одинаково, и на том, балансируя, стоит земля. Просто в наших местечках, в стороне от Времени, ветхозаветная практика «раввин – богач» сохранялась до последнего в своем первозданном виде. Местечки ушли и исчезли, а мы до сих пор ощущаем на себе их несомненное влияние.

Сказано же: «Отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина» (Книга пророка Иезекииля, гл.18: 1-4).

Давид Маркиш, «Еврейское слово»