Александра Свиридова:
Осенью двухтысячного я попросила Ирину Уварову – вдову Юлия Даниэля – написать несколько слов ко дню рождения любимого друга, поэта, переводчика, прозаика и знаменитого узника. Текст был опубликован в газете, которой больше нет. Я достала его сегодня, потому что поверить не могу, что минуло 25 лет с того зимнего дня, когда сердце Юлия Даниэля остановилось. Ирине некогда было скорбеть – было много хлопот, сопряженных с проводами. Ее квартира походила на штаб, в котором толклись корреспонденты всех иностранных газет, в трубке – звучал голос Синявского, который твердо решил прилететь, а большевики совершали последние жалкие усилия изгадить, что можно, и не давали визу, намекали, что он может быть снова посажен по пересечении границы. Но все было напрасно – супруги Синявские решили лететь. И прилетели, но – на следующий день после похорон.
Нас осталось мало, кто был тогда рядом – на «Соколе», но мы есть.
Перемолвились через океан, вспомнили милого нашему сердцу человека. Может, кто еще вспомнит...
Я пишу это в Нью-Йорке, пошлю в газету в Израиль… Юлий Даниэль отсидел за меня, чтоб я могла печататься за границей.
Спасибо. Мир памяти.

Семьдесят пять

Ирина Уварова-Даниэль

Саше Свиридовой

Как говорится, однажды он проснулся знаменитым.
Но проснулся в тюрьме.
Шли безразмерные допросы. Следователь нервничал, но сообщать арестованному преступнику о мировом скандале, что уже растекался за стенами тюрьмы, не собирался.
Адвокат не решился.
Так что он, как всякий советский человек, понимал это дело так — посадили – забыли, сел – как не бывало, утонул в забвении.
Тем временем цивилизованный мир встал на уши, в позу, абсолютно непривычную для цивилизованного мира с его манерами и даже деликатностью, какую принято было проявлять к полуазиатской стране, опасной и закрытой, как паранджой, железным занавесом.
Где ж это было видано, чтобы в Москву из Германии, из Франции и Австралии, да вообще отовсюду, мчались телеграммы с просьбой освободить Синявского и Даниэля? Двух только что выявленных, наконец, арестованных российских литераторов, проживавших за тем самым занавесом и, естественно, в изоляции от прочего человечества. А чтобы интеллигенция разных многих стран набралась наглости давать советы ЦК КПСС и Верховному суду СССР, такого еще не было и быть не могло. По крайней мере, прежде, по крайней мере, при «хозяине». Сам факт такого вмешательства во внутренние дела Отечества был камнем, влетевшим в окно банкетного зала, где всегда пировали наши бывшие правители.
То ли дело 1937 год, Леон Фейхтвангер про советские процессы над врагами народа так прямо и заявил: прав оказался Сталин. Допустим, оно, конечно, к 1965 году, уже стало известно, что Сталин, родимый наш каннибал, был не совсем прав, объявляя всякую жертву шпионом и диверсантом.
Но эти, Синявский и Даниэль, вытворили такое, что еще хуже диверсии и шпионажа, вместе взятых. И - как вам это понравится - за них заступаются, и кто, позвольте спросить, кто?
Генрих Белль им, видите ли, товарищ! В то время, как товарищ двум изменникам как раз тамбовский волк.
Заступаются там всякие, а отщепенцы, с позволения сказать, прозу писали про нашу действительность, это пo-ихнему проза, а на самом деле, если по-нашему, по-советски, то клевета это, вот что такое. Знали ведь кошки, чье сало съели. За границей, у врагов печатались, а сами наше русское сало сожрали и под псевдонимами клеветали.
«Абрам Терц», «Николай Аржак», кликухи взяли блатные, а еще в шляпах, интеллигенты, называется. И – что уж вовсе ни в какие ворота не лезет – тайком, тайком передавали на Запад, будто шпионы, которые всегда передают советского завода план, а Запад рад стараться печатать клевету на наш советский строй.
Отчего произошел большой урон социалистическому отечеству. Но разве могла Советская Власть догадаться, каков на самом деле произошел урон? Они, эти два литератора в масках, пробили первую брешь в железе, хотя справедливости ради, нужно заметить в скобках - оно уже изрядно проржавело.
Но в образованную усилиями этих двоих дыру отныне просачивалась в иной мир капля за каплей отечественная словесность. Она обучалась ускоренными методами убегать от рабовладельца-цензора. Позже пролом расширился настолько, что следом за образцами освобождающейся словесности стали утекать и ее создатели.
Уезжали, порывая роковые наши узы, священные веревки, которыми советский человек привязан был тотчас, как только отрезали пуповину, и так до гроба.
Но это было потом.
А сначала, в 1965-м, разъяренные власти устроили открытый процесс, судебный процесс над двумя «писателями» (в кавычках). И хоть она загнала в конце концов этих самых «писателей» (в кавычках) в мордовские лагеря, – все равно – с треском, со всемирным позором проиграла.
Судебный процесс, положим, выиграла, а в историческом процессе проиграла! Я вовсе не хочу заявить, что Синявский и Даниэль эту власть сокрушили, Боже избави! Но они ей крепко насолили, это факт.
Это как в случае с Кощеем Бессмертным – чего его убивать? Главное – добыть надежно засекреченную иголку, упрятанную в ихний священный атомный чемоданчик с кнопкой. Малость, казалось бы, иголка, а начни ею штопать носок, Кощей и сам помрет.
В нашем отдельно взятом случае хотелось бы считать такой иголкой слово.
Как написал Синявский уже во Франции – слово в советской России ценится по-настоящему, потому что оплачено кровью.
Оно, конечно, в конкретном случае гипербола, не к стенке же их поставили, как о том мечтал Шолохов, а только лишь: А) Осудили. Б) Посадили. В) Оклеветали. Последнее было приложением обязательным, а как иначе? Они же первые, как писали в газетах, родину оклеветали.
— Так это ты, что ли, на родину клеветал? – спросили его уголовники на пересылке.
— Да нет, не было этого.
— Дак почему же не было! Что ж ты (купюра) про нее, (купюра) правду не сказал, когда мог (купюра)?
Пожалуй, несмотря на избыточную экспрессивность, это был, по существу, правильный вопрос. Следовало разобраться, что это за страна, в которой кто-то догадал нас родиться, и кто, собственно, мы, ее дети.
Но мы были еще и дети шестидесятых, разум наш, не побоюсь утверждать, был разбужен в одно и то же время. Когда прошел знаменательный съезд партии. На нем произошло невероятное. Лучше всего о невероятном сказал Галич: «Кум откушал огурец И промолвил с мукою: Оказался наш отец Не отцом, а сукою».
Партийное письмо с разоблачением культа личности спускали по инстанциям.
Дошло до школ. В школе, где Даниэль преподавал русскую словесность, на педсовете это верховное письмо поручили читать ему, потому что голос хороший. Он потом говорил, что этот свой голос он снижал, читая, потому что невероятно было читать такое громко. А уж он-то трусом сроду не был. Фронт прошел, солдатом был, и, что еще почище – в Москве поздним вечером защитил незнакомую девицу от шпаны. Не он о том рассказывал, а приятель, они вместе шли по темному переулку.
А тут – голос сам собой понижался. Инерция тогдашнего бытия. Это было у нас в крови. Нужно было менять состав собственной крови.
Думаю, этим Юлий и занялся тогда. Не забывая при этом жить на всю катушку, радоваться жизни он умел, пожалуй, как никто больше не мог.
И не в том дело, что Синявский, друг любимый, соблазнил его предаться тайнописи опасной прозы. Необходимо было самому постичь, что происходит с тобою, и кто ты есть, если уже не «винтик» государственной машины, как оно прежде определялось руководством.
Говорят, это и есть проявление экзистенциализма - на Западе о том было много шума, у нас же еще и привычки к тому не было. В том вижу некое общее космическое колебание, предпославшее единице, называемой «человек», осознать себя и о себе задуматься.
Юлий Даниэль этим и занялся в своей заведомо преступной прозе, поскольку в советские времена сам факт обдумывания этого вопроса был по определению преступным. В изменившемся климате Отечества нам, каждому в отдельности, предстояло или старинные заповеди вспомнить, или свои новые изобрести. Тем более, что Россия - страна изобретателей. Хорошо было библейским предкам Юлия, - заповеди им выданы были из авторитетного и надежного источника, на них можно было положиться, и они положились, хоть и нарушали на каждом шагу. Герой прозы Даниэля отнюдь не без греха, люди ведь мы, а не серафимы. Многое можно себе позволить, так сказать, на бытовом уровне, но чего-то нельзя, и – стоп. Кончается здесь бытовой уровень.
И дышит почва и судьба.
И сам пойми, в чем тут дело. Тем более, что твоя личность выбирается из повиновения моральному кодексу строителя коммунизма, никому более не подчиняется, и твори, что пожелает твоя душа, отпущенная по направлению к вольной воле.
Герой его прозы – это мы, или один из нас, поставленный в экстремальные условия. Наш сверстник в преддверии объявленного государственного праздника «День Открытых Убийств».
До сообщения об этом празднике Смерти все было хорошо, совсем хорошо, а бытовые неувязки не в счет, главное, чтобы человек знал: жизнь, ему доставшаяся, – прекрасная штука. И женщины его любили. Я их понимаю. А как хороши был наши компании! И розы, на них никогда не было денег, и голубые фонтаны, которых мы в глаза не видели, а лишь потом прочли у Ю. Мориц.
Тот праздник убийств, объявленный своевременно, все испортил. Хотя, с другой стороны, спасибо государству – именно благодаря ему, родимому, наш герой задумался о жизни и о себе самом. Как почти все мы в ту пору, был он славный малый, и в сущности дикий человек, не эллин и не иудей, и уже не советский человек, а нежданное дитя Оттепели. Христианином не стал, Библию не читал. Стоп! Тут сгоряча допускаю перебор, Библию-то Даниэль как раз прочел, нашел во дворе, на мусорном ящике, гуляя по утру с собакой, и находкой дорожил до смерти. Но, думаю, вряд ли именно Библия определила движение его размышлений, переданных из рук в руки, с больной головы – на здоровую, герою своей первой повести «Говорит Москва».
То был самостоятельный путь мысли, на том настаиваю. Самостоятельный, но не единственный – перечитайте прозу шестидесятых, каждый самоопределяется, как умеет, потому что «Хочу Быть честным». Как позже скажет Войнович, но ведь приблизительно о том же.
Этот самый герой Даниэля, авторизированный до автопортрета или до группового «всехнего» портрета – с чистой совестью нарушал заповедь на тему не возжелай жену ближнего, возжелал и о том не собирался сожалеть.
А что касалось осла ближнего или вола, о том вообще не было и быть не могло никакой речи, тут и обсуждать решительно нечего, скучно это обсуждать. Хотя бы потому, что бедны все были и не завистливы, и не об осле мечтали, а озабочены были, хватит ли на бутылку коньяка, хотя бы грузинского. Но одна заповедь нуждалась в напряженном размышлении: НЕ УБИЙ.
«Давай убьем Павлика», – сказала его возлюбленная (или не возлюбленная? Не помню, как это тогда называлось). Давай убьем мужа в День Открытых Убийств, когда это разрешается. Давай поженимся, давай будем счастливы. Рассуждение в духе леди Макбет Мценского уезда, да какой с них спрос, он эту свою леди, дуру эту, выгнал. Что было не в правилах джентльмена, каковым он был, а что прикажете делать?
Сам же остался думать, в чем тут дело. Врага, особенно ненавистного, убить допустимо, тем более, солдат ведь пишет. Солдат и размышляет.
А вот Павлика этого, рогоносца тупого, нельзя.
Наверное, таким же образом и пользуясь конкретными примерами, составляли свод своих табу аборигены, приговаривая, что все это было во времена сновидений.
Если что не так, пусть антропологи поправят. Случайно я ступила на их территорию, а на самом деле моя территория – 1960-е, пространство и время, когда Говорила Москва.
Таким Юлик и остался в памяти спустя десятилетия...
Не помню сейчас, говорили ли мы тогда по российский привычке поносить день, в котором ты живешь «Бывали хуже времена, Но не было подлей», только открывая прозу Юлия, ныне забытую, почти совсем забытую, всякий раз чувствую дыхание свежести, как форточку открыть.
Впрочем, он терпеть не мог открытых форточек.
Еще он, человек терпимый и мягкий, не выносил слова, которым я здесь злоупотребляю, хотя и не прикрепляю непосредственно к нему. Слово это – «герой», а он не разрешал называть себя героем, а кое-кто пытался высказать сочувствие его столь необычной судьбе, и восхищение столь непривычным мужеством.
Еще чего. Было – прошло и нечего об этом.
Полагаю, они были правы, но и он был прав.
Заслуга уметь жить со вкусом в конечном счете включает в свой состав то, что доброжелатели называли подвигом, а враждебные голоса - преступлением. Что касается философских краеугольных камней, – вот бы он веселился тому, что философия помянута всуе рядом с ним – он написал: Там, Наверху, в небесах, наверное, или во всяком случае над землей играют в шахматы Добро и Зло. Белым и Черным.
Про кого это сказано: он верил в добро, но знал, что всегда побеждает зло? – не помню. Во всяком случае, к Юлию это относится, к Даниэлю.
Когда я говорю, что он забыт, я горюю меньше, чем положено. Может быть, потому, что в таком отношении к известности, к славе и популярности сказалась его школа, я тому у него не училась, хотя он никого не поучал, просто так жил. Не принято у него было, чтобы не пройти испытание кнутом, а уж тем более недопустимо, не выдержать испытание пряником популярности.
Но, может быть, потому не печалюсь, сколько мне положено печалиться о людской забывчивости, что верю Цветаевой, тому верю, что забытым строкам приходит свой черед, стихи они или проза, не важно. Важно лишь, они несут в себе Слово. Потому что слова, как раз слова литератора, оплаченные по честному высоким напряжением энергий, подобны драгоценным винам, как Цветаева и написала.
В винах Юлий разбирался. А также знал о том, что хорошие, желательно драгоценные, вина, состоят в родстве с прекрасными стихами. Стихи он без памяти любил, считал себя, в первую очередь, переводчиком поэтов мира.
Об его переводах тоже «забыли по-свински», как написал один хороший человек.
Однако, поди знай, какой способ изобретет память, чтобы что-то сохранилось. Чтобы в культуре не стерлось имя литератора Даниэля?
В Киеве при недавней реставрации Михайловского собора, разрушенного в войну, в стенах собора устроили музей. Там, под потолком и под стеклом, в рамочке, цитата выписана, переведено на украинский.
«Зруйнувалы храм... Висадили в повитря Бога,
а вибуховою хвилею поранило, контузило людину»
– Подпись: Ю.Даниель.
Да будет заслужен тобою Покой, Юлик.
Но как бы ты был изумлен, друг мой, когда б узнал, что только ни соединилось воедино в этой точке на киевском склоне, в голубом до невозможности голубом, соборе. Христианство, которое ты чтил, как всякое высокое проявление культуры, для чего можно подобрать немало нужных моментов.
Но чтобы собор...
Сын Марка Даниэля, еврейского писателя, некогда известного в Киеве тем, кто читал на идиш, и тоже забытого по разным причинам, говорить о них здесь не место. То было поколение интернационалистов, несмотря на идиш, и поколение атеистов. Но чтобы имя «Даниэль» – и чтобы православный собор...
Что-то шевелится у меня в душе, когда я оказываюсь в Киеве в том месте, будто за пазухой возится спящий котенок. Иначе не скажу. Я научилась у Юлия многого не бояться, но не бояться сантимента он меня не учил.
Однако эта самая цитата, любовно хранимая в музее Михайловского Божьего дома, несет в себе забытый признак диссидентства.
Хотя Юлий диссидентом, я думаю, не был. Диссидент – это инакомыслящий. А он просто, как написано в его прозе, однажды сел за стол и принялся думать.
Было ему тогда тридцать пять лет. Он умер в 1988.
Сегодня Юлию Даниэлю было бы семьдесят пять.
15 ноября 2000 года