Состояние наше, во всяком случае, мое, можно точнее всего назвать кессонной болезнью. Несмотря на то, что встречали нас наши старые друзья, не отрекшиеся от нас, встречали с любовью, было невыносимо трудно привыкать к обычной жизни.
Мои друзья по литературному кружку, по школе писали мне в лагерь, как только это стало возможно, присылали книги, вкладывали в письма стихи, писали и в тюрьму, когда я находилась на переследствии. Наша комната не вмещала цветов, которыми меня одаривали не только молодые люди, мои друзья, но и их родители, и люди, с которыми я даже не была знакома до ареста. Корзины цветов стояли даже в прихожей нашей старой коммунальной квартиры. И все же было очень трудно. Яркие, шумные улицы, развлечения, которые мне старались доставить друзья, – все ранило глаза и душу.
Родители ничего не понимали, да им и нельзя было ничего рассказать. Они считали, что после долгой отлучки к ним вернулась их маленькая девочка. Я же была совсем другим человеком, много пережившим, побывавшем за гранью бытия, жестким и непримиримым.
В первые месяцы мы старались держаться вместе, очень часто виделись. Мы как бы держали круговую оборону от этой непривычной для нас жизни.
До освобождения мы не знали о ХХ съезде, о докладе Хрущева. Правда, я нисколько не верила в какие-либо ощутимые перемены, кроме разгрузки лагерей и существенного уменьшения масштаба репрессий.
Но очень радовало заметное ослабление страха. Знакомые молодые поэты читали у нас дома, при большом стечении всякого народа, такие стихи, которые раньше были просто немыслимы.
Через месяц после освобождения я стала сдавать экстерном экзамены на «аттестат зрелости». Мне не хотелось терять еще год, и я хотела, к тому же, доказать своим товарищам, что можно и нужно возвращаться к активной жизни. Аттестат я получила и решила поступать сразу на истфак МГУ, чтобы продолжить ту научную работу, которую в свое время начал Борис, будучи студентом. Я знала, что он собирался заниматься эпохой Ивана Грозного, опричниной.
Председатель Приемной комиссии истфака, которому я перед подачей документов рассказала, когда и откуда я вернулась, поддерживал меня всячески. Вступительные экзамены я сдала, но в МГУ меня не приняли. Тогдашний декан гуманитарных факультетов проф. Вовченко заявил мне: «Мы уголовных преступников не учим».
Мои новые московские друзья подняли на ноги всех, кого могли. Они считали совершенно необходимым, чтобы мне дали возможность получить высшее образование.
10 сентября, когда учебный год уже начался, по указанию Комитета партийного контроля при ЦК, куда в то время был введен старый партиец А.В. Снегов, отбывавший срок в тех же лагерях в Абези, где одно время была и я, меня приняли в Историко-архивный институт.
Я схватилась за возможность учиться, как смертельно изголодавшийся человек хватается за кусок хлеба. Для меня это сравнение – буквально: за свою жизнь я успела узнать и голод физический, и голод интеллектуальный, и, честно говоря, не знаю, что страшнее.
В камере, когда через несколько месяцев следствия разрешили получать каждые 10 дней несколько книг, я выучивала наизусть целые повести и статьи.
Во Владимирском централе, где можно было пользоваться даже каталогами их богатейшей библиотеки, а книгдавали много, я жалела потратить лишнюю минуту на что-нибудь, кроме чтения.
И вот я – студентка. И в первый же день попала на семинар прекрасного историка и педагога Сигурта Оттовича Шмидта. Как раз распределялись темы первых курсовых работ. И Шмидт спросил меня: «Вы, наверно, захотите заниматься опричниной? Если да, то я попрошу Вас задержаться на минутку после звонка». И сказал мне потом только одну фразу: «Бойтесь исторических аналогий, они мешают понять суть».
Так началась моя учеба.
Я проводила в библиотеках все время, свободное от обязательных занятий.
Прошло много лет. Но до сих пор я чувствую себя счастливой, когда поднимаюсь по лестнице Ленинской библиотеки или вхожу в зал Консерватории.
Постепенно каждый из нас выходил на свою тропу. Как когда-то разные причины привели нас в тюрьму, так и теперь жизнь складывалась по-разному. Некоторые отошли совсем. Школьницы поступали в вечернюю школу, не решившись повторить мой эксперимент с экстернатом. Студенты восстанавливались в своих вузах.
Через два года я вышла замуж за аспиранта с мехмата МГУ. На третьем курсе у меня родилась дочь.
А в России была «оттепель». Правда, я не верила в серьезность происходящих перемен. Строй оставался незыблемым, у власти – та же партия. Просто попытались наложить некий макияж на звериную морду режима. В 60-х годах появился первый самиздат и «тамиздат», а также «магнитофониздат». Стало возможным хоть так выразить свое неприятие строя.
Мы с мужем читали, перепечатывали, передавали, прятали заветные листки папиросной бумаги, хрипящие магнитофонные ленты.
Началось диссидентство. Правда, я не принимала в нем активного участия: у меня было уже двое детей, да и, честно говоря, при всем моем безусловном сочувствии, я не верила в действенность их акций. Но, разумеется, мы подписывали все, попадающие в наши руки письма протеста, помогали собирать деньги для политзаключенных и их семей.
Среди диссидентов у нас было много добрых знакомых. Дружили наши дети. Активными диссидентами стали Майя Улановская и ее муж, историк, педагог, поэт Анатолий Якобсон.
Остальные от политики отошли, хотя никто не стал апологетом власти.
Со временем нас становилось все меньше. Умер Феликс Воин. Многие эмигрировали. В Москве нас осталось шестеро.
Главным смыслом моей жизни были дети, свои и чужие. В доме всегда было много подростков, приходивших не только к моим дочерям, но и ко мне, с вопросами, которые они не решались задать родителям или учителям. Они знали, что я не буду им лгать. Но удерживать молодых людей от опрометчивых поступков, которые могли сломать им жизнь, я старалась. Может быть, я и не была права в этом, но считала, что очень важно сохранить жизни и интеллект тех, кто сейчас очень молод, что именно они со временем сумеют решить те задачи, которые оказались не под силу нам, и пока – им тоже.
Наступление «перестройки» внесло в нашу жизнь новые краски. Разумеется, мы не принимали всерьез все эти разглагольствования про «гуманную модель» и «социализм с человеческим лицом», но считали, что необходимо использовать появившиеся возможности: «гласность» и т.д.
С началом «Мемориала» моя жизнь приобрела тот смысл, о котором я мечтала. Я с головой ушла в общественное движение. 89-90-91 годы были самыми счастливыми в моей жизни. Мы дожили до того, чтобы своими глазами увидеть падение коммунистической диктатуры и старались приложить к этому максимум усилий. Я с радостью ходила на все митинги и демонстрации, и, будучи по натуре «человеком толпы», чувствовала себя счастливой среди десятков и сотен тысяч людей, выходивших тогда на улицы Москвы по призыву тогдашних «властителей дум» – демократов.
В «Мемориале я занималась оргработой, отвечала на сотни писем, приходивших тогда со всех концов страны от людей, впервые за свою жизнь решившихся рассказать о своей судьбе и о своих близких. Это был настоящий прорыв из небытия!
На первых свободных выборах депутатами стали вчерашние политзаключенные, в том числе, мой друг еще по Инте Виктор Булгаков. Хотелось верить, что в России все переменилось безвозвратно. Сколько было надежд!
Естественно, мои однодельцы, также принимали участие в тогдашнем общественном движении, правда, с разной степенью активности. Некоторые вступили в «Мемориал».
Последующие годы, начиная с 92-го, не оправдали наивных ожиданий большинства из нас. Страна, отчаянно и безоглядно вырывавшаяся из большевистского ада, пока не нашла дороги. И если до конца 94-го года мы могли говорить, что то, что происходит, намного лучше того, от чего мы ушли, так как воры и лжецы, стоящие теперь у власти, все же лучше, чем убийцы, то после чеченской трагедии стало ясно, что они – тоже убийцы. Впрочем, я выражаю сейчас только свою личную точку зрения.
В кровавые дни чеченской бойни мы, «Мемориал», делали все, что в наших силах, чтобы остановить этот ужас и позор.
Россия еще очень далека от демократии. В ней даже теоретически не укоренилось такое понятие, как права человека. Общество не осознало своей исторической вины за семь десятков лет зла, не осознает и сейчас вины за кровь Кавказа. Видимо, нам, «Мемориалу» и нашим коллегам из других общественных организаций, хватит работы до конца наших дней, да и детям нашим – тоже.
Но, может быть, самое главное, чем мы занимаемся, и чего не делает больше никто – это изучение нашей истинной истории, восстановление и сохранение памяти. Работа в этой области вместе с моими друзьями составляет сейчас смысл моих усилий.
Среди своих «мемориальских» друзей и единомышленников мне нередко кажется, что я вернулась в свою юность, что мои светлые, вечно живые для меня друзья вернулись и встали рядом.
Я благодарю судьбу, позволившую мне дожить до этих дней.
Я надеюсь и верю, что моя несчастная страна когда-нибудь выберется из той трясины, в которую мы забрели от отчаяния и неумения найти дорогу в сумерках едва встающего утра. Назад пути нет!
Слава Богу, что в совместных усилиях многих и многих достойных людей есть и капля наших искренних стараний. Если это так, то нам не о чем жалеть, все оправдано, даже смерть.