Спектакль Александры Поливановой и Михаила Калужского «Второй акт. Внуки» идет уже полтора года в Сахаровском центре. Он основан на десяти интервью с внуками (иногда детьми, а иногда правнуками) советских партийных функционеров – тех людей, которые, случись в России свой Нюрнбергский процесс, были бы признаны виновными во многих преступлениях.
Сахаровский центр не продает билеты на свои мероприятия, поэтому для того, чтобы спектакль продолжил идти и в этом году, был открыт краудфандинговый проект: все, кому близка деятельность Сахаровского центра и кто хочет побывать на спектакле, могут внести свой вклад здесь.
Мы публикуем отрывок из пьесы «Второй акт. Внуки» – рассказ внучки человека, бывшего следователем по делу Валленберга.

Собственно, мне обо всем рассказала моя мама, которая формально меньше всего вовлечена в эту историю. Но она замужем за папой и носит такую же фамилию, и работала в той же среде, что и дедушка. Он после СМЕРШа работал в архитектурном НИИ. Мама в какой-то момент неожиданно для себя получила некоторую эмоцию, которую не могла понять, в которой сама не разбиралась и, видимо, захотела нас предупредить. Потому что папа молчал как партизан. Он вообще мастер нейтралитета, мастер молчания.
<...>
Как я к этому отношусь? Как к эпизоду истории я отношусь. Просто моя семья оказалась в это вовлечена. Я не знаю, при каких обстоятельствах мой дедушка был позван в СМЕРШ. Я не знаю, что было поставлено на карту, какой у него был выбор. Я не знаю, как случилось, что он стал следователем по делу Валленберга. Я прекрасно понимаю, почему его туда позвали. Ну собственно его образование, школа предопределила, что его туда позовут, потому что он говорил на немецком совершенно свободно. А с другой стороны, как я понимаю, он был абсолютно предан идеалам Коммунистической Партии Советского Союза.
<...>
То, что он сам думал, мне кажется, я могу легко реконструировать. Но я бы много отдала, чтобы узнать, какие разговоры были в семье у дедушки по этому поводу. В его еврейской семье. Про судьбу Валленберга. Вот между мамой, папой, сестрой, которая был на шесть лет его младше. Это было бы интересно. Потому что в семье, как известно, все самые беспощадные.
<...>
Мама не историк, и она так как-то очень путано сказала, и нам как-то ничем особенным это не показалось. Сестре тогда было 17, мне 18, у нас были совершенно другие интересы, и честно могу признаться, не до Валленберга нам было. Мы это все так восприняли даже немножко, я думаю, романтически. Какая-то появилась история любопытная, что-то такое про войну. Это так мы узнали. Но потом, позже, я стала гораздо больше понимать про своего дедушку, когда стала общаться с людьми, которые с ним работали в одном НИИ после того, как силами своего начальника он был уволен из СМЕРШа. Дедушка всегда был очень идеологизированным, но у меня раздражение этой его идеологичностью было поздним, потому что я была очень любимой внучкой. И любая дедушкина идейность отступала при виде меня.
<...>
Я знала, есть вот такая сумма фактов, что дедушка не разговаривает с людьми, которые приходят и пытаются выяснить судьбу Рауля Валленберга. От разных людей, от мамы собралась вся эта сумма фактов, которая говорила о том, что я, любимая внучка, ничего об этом не знаю. Те, кто хотели поговорить с дедом, даже приходили к нему домой. После них оставались шведский шоколад или шведские конфеты. Однажды мы пришли, и как-то про это зашла речь, и бабушка сказала что-то типа «опять пытали, приходили. Но он не стал с ними разговаривать. Я их приняла, они попили чаю, а он к ним даже и не вышел».
<...>
Были смешанные чувства, потому что дедушка тогда был жив, но уже в плохом состоянии, я понимала, что если расспрашивать его, то ничего не добьюсь. Он вставал в стойку, и кроме страшного гнева ничего это не вызывало. Было очевидно, что человек не хочет про это говорить. Ты же не будешь насильно действовать. Только если ты не какой-то профессиональный психолог или тебе все равно, как дальше будут развиваться ваши отношения. А я себя корила каждый раз, что начинала это обсуждать, потому что понимала, что ну, не в себе человек, что с ним обсуждать. Я уже все знала, и у меня был такой момент отчаяния: кто же такой мой дедушка, ужас-ужас, что мне делать. А у дедушки, безусловно, это был немыслимый страх, который он отгонял от себя всю жизнь. Просто таким образом пытался стереть из своей жизни. Никогда он не хотел никому в этом признаваться, кому-то что-то рассказывать. Возможно, я могу только предполагать, он должен был подписать какие-то бумаги при уходе из этой организации, и наивно и честно хранил эту клятву до конца и никому ничего не рассказывал. Плюс, я думаю, что он был убежден, что вместе с ним это уйдет. Собственно, так и произошло. Он никому ничего не рассказал
<...>
И я понимаю, что меня это будет преследовать всю жизнь. На какой-то выставке меня познакомили с какими-то посольскими людьми. И шведы встрепенулись: «Как-как? очень знакомая фамилия, где-то мы ее встречали». И все, и удалились. А я очень быстро все соединила в голове. Я знала, что к этому моменту к дедушке приходило достаточно много комиссий. Если говорить с точки зрения моего будущего, то все ужасно замыкается. Потом мне пришлось сидеть в одном офисе с человеком, который, собственно говоря, работал в первой комиссии по расследованию дела Валленберга. Так что это была неизбежность.