Непережитый Холокост

Двадцать седьмым января заканчивает свой первый рассказ об Аушвице Примо Леви – человек, которому «повезло» попасть в лагерь лишь в 1944 году и который всю оставшуюся жизнь будет свидетельствовать о случившемся там. Лишь в 2005 году 27 января станет Международным днем памяти жертв Холокоста. Дату выбрали после специальной сессии Генеральной Ассамблеи ООН, на которой отмечалось шестидесятилетие освобождения советскими войсками самого крупного из созданных нацистами лагерей уничтожения.
Прошло десять лет, и день этот стал поводом для общеевропейского политического скандала, не имеющего – на первый взгляд – ничего общего с памятью об уничтожении европейского еврейства в ходе Второй мировой войны. Должен ли был Путин присутствовать на церемонии в Аушвице? Справедлив ли дипломатический бойкот, объявленный президенту страны-правопреемницы СССР? Кто, в конце концов, освободил лагерь?
Попробуем отойти от бурных дискуссий последних недель, от «украинцев, открывших ворота Аушвица» и от Путина лично. Давайте лучше спросим, что значит «освободить Аушвиц» в собственном смысле этого слова и состоялось ли такое освобождение у нас на родине.

* * *

Строго говоря, лагерь освободили немцы. Освободили то есть от своего присутствия: они покинули Аушвиц 19 января, уведя с собой всех, кто еще был способен идти. Около 15 тысяч из 60 тысяч уведенных узников погибли в ходе «марша смерти». Остальных развезли по другим лагерям. Остававшиеся в Аушвице обитатели больничных бараков и спрятавшиеся там особо опытные заключенные почувствовали себя свободными за несколько дней до прибытия русских, когда мимо лагеря уже проехали отступающие части немецкой армии и все способные передвигаться отправились за территорию в поисках еды.
Однако подробности освобождения лагерей смерти войсками союзников имеют мало общего с памятью о Холокосте. Помнить нужно о том, что там произошло, и том, как это стало возможным. Без этой памяти схема передвижения фронтов и армий по европейскому континенту никакого смысла не имеет.
Едва ли не все пережившие лагерь вспоминали, что самой ужасной мыслью, приходившей им на ум в заключении, была мысль о неизбежности забвения. Происходившее в лагерях уничтожения было настолько непредставимо с точки зрения «нормального» сознания образца мирного времени, что сведениям о массовом уничтожении узников, циркулировавшим как минимум с 1942 года, никто не верил. На это нацисты и рассчитывали. Симон Визенталь вспоминает, что эсэсовцам доставляло удовольствие дразнить заключенных: «Как закончится эта война, мы пока не знаем, – говорили они, – зато знаем, что в войне с вами победу одержали мы, потому что никто из вас не останется в живых, чтобы свидетельствовать, а если какие-то единицы и останутся, мир им не поверит. Потому что мы уничтожим не только вас, но и все доказательства. Так что история лагерей будет написана с наших слов».
И как будто так и выходило. В освобожденном 27 января Аушвице располагался госпиталь для остававшихся там заключенных, советские специалисты эвакуировали оборудование на прилегавших к лагерю предприятиях IG Farben, бараки в Биркенау разбирали на собственные нужды местные жители, массовые захоронения и прах ворошили в поисках золота. Крематории, взорванные немцами при уходе, как будто никого не интересовали.
Продолжали не верить и простые люди. Венгерский писатель Имре Кертес, узник Аушвица, перевезенный в январе 1945 года в Бухенвальд, так описывает свое возвращение домой: «Наконец мы приехали в город, где, вместе с чешской, можно было слышать уже и венгерскую речь; пока мы ждали поезда, на станции вокруг нас собрались самые разные люди. [Один] поинтересовался, видел ли я газовые камеры; я даже слегка улыбнулся, услышав это. И ответил ему: “Тогда бы мы сейчас с вами не разговаривали”. <…> “Итак, вы слышали о газовых камерах… Но при всем том, – продолжал он с тем же неподвижным лицом, которое как бы подчеркивало, что он наводит порядок, вносит ясность в хаос, – при всем том вы лично, собственными глазами, ни разу в этом не имели возможности убедиться”. Я не мог не признать: ну да, возможности, слава Богу, не имел. На что он коротко заметил: “Ага, вот как”, – и, кивнув, неторопливо и важно пошел прочь».
В Европе этих «вносящих ясность» скептиков удалось переубедить: свою роль сыграли и многочисленные процессы над сотрудниками лагерей, и книги уцелевших узников (одну из которых я только что цитировала). Вопрос, заданный Примо Леви в первой книге об Аушвице, «Человек ли это?», стал определяющим в рассуждениях о Холокосте. С маниакальной последовательностью Жан Амери спрашивал, в каких отношениях с европейской культурой должен состоять опыт массового уничтожения людей и каким смыслом его можно наделить. Суд над организатором «окончательного решения» еврейского вопроса Адольфом Эйхманом, состоявшийся в Иерусалиме в 1961 году, породил, пожалуй, лучший философский анализ случившегося в ходе Второй мировой войны – книгу Ханны Арендт о банальности зла. Каждый новый текст порождал общественные скандалы, каждый причинял боль, каждый оставлял след.
Интенсивность работы памяти, совершенной в Европе, работы крайне болезненной (многие из лично переживших лагеря авторов, писавших о них, в конце концов покончили с собой), имела, однако, и оборотную сторону: в Европе возникла особая индустрия Холокоста – с многочисленными музеями, выставляющими пустоту в качестве экспонатов, со своей слащавой сентиментальностью (вроде «Списка Шиндлера» Спилберга), со своим каноном покаяния, своими табу и своими паразитами. За произносимыми ежегодно траурными фразами и выражениями скорби часто скрывается вполне понятное желание избавить мир от реальности лагерей уничтожения, потому что жить с проработанной до последних деталей памятью об этой реальности невыносимо.
Перенасыщенность европейского культурного пространства разговорами о Холокосте сегодня достигла той точки, в которой Имре Кертес нашел уместным спросить: кому все-таки принадлежит Аушвиц? В одноименном эссе он отвечает: тем, кто готов нести этот тяжкий опыт и дальше, даже не пережив его. В другом эссе он делает еще один шаг, утверждая, что Холокост может стать для Европы источником ценностей, потому что «ценою неизмеримых страданий привел нас к неизмеримому знанию; и благодаря этому в нем сокрыт неизмеримый нравственный потенциал». Потенциал этот, однако, может быть реализован только в том случае, если «время траура» навсегда станет частью живого европейского сознания.
Ритуалы памяти, подобные тем, что происходят в эти дни в европейских городах, в том числе и в Аушвице, могут быть частью описанной Кертесом нравственной работы, а могут и не быть. Разницу между культурной индустрией Холокоста и установлением его смысла для собственного сознания каждый проводит сам. Возможностей это сделать в Европе много, и семидесятилетний юбилей освобождения Аушвица – отнюдь не главная из них.

* * *

Но вернемся в Россию. «Над Бабьим Яром памятника нет», – провозгласил главный на долгие времена хранитель советской памяти об уничтоженных на Украине евреях, Евгений Евтушенко. Именно на его стихи Шостакович написал в 1962 году свою 13-ю симфонию – других опубликованных стихов не было. Написанная в пятидесятые годы «Жизнь и судьба» Гроссмана, прорабатывающая военный опыт и в том числе опыт Холокоста, была конфискована КГБ и напечатана на Западе лишь в 1980 году. Что происходило между 1945 и 1953 годами, тоже известно: казнь и лагеря для членов Еврейского антифашистского комитета, дело врачей, ликвидация еврейских издательств и театров, массовые увольнения евреев с руководящих постов, перспектива депортации на Дальний Восток. Вязкий, ползучий антисемитизм, исчезнувший разве что в перестройку. Долгие препирательства с США по поводу эмиграции в Израиль. Вечная «израильская военщина» из каждой радиоточки. Полное отсутствие «еврейского вопроса» в официальном изложении истории Великой Отечественной войны.
Похожие процессы происходили и в оказавшейся под контролем СССР Восточной Европе. В каждой из бывших соцстран – своя история послевоенного антисемитизма и своя вина. Каждая пытается переработать этот опыт по-своему или придумывает, как противостоять такой переработке. Нет, однако, другой страны в Европе, кроме России, где опыт Холокоста не пережит в принципе. Я не беру сейчас в расчет профессиональных российских интеллигентов, читавших все то же и даже больше, чем средний европеец, – я говорю о массовой культурной аудитории, для которой роман Улицкой про еврея Даниэля Штайна в 2007-м становится вдруг настоящим откровением.
Но дальше – больше. Не пережитой по-настоящему в России является и Вторая мировая война. Любой разговор о военной конкретике наталкивается на миллиард созданных в советское время табу, настолько оторванных от действительности, что истерику может вызвать даже слово «выживание», примененное к жителям блокадного Ленинграда (оставим без обсуждения роковой вопрос «Дождя», вызвавший непонятную никому, кроме современных россиян, бурю). Работа антипамяти о войне проделана в СССР и России с такой тщательностью, что возникший на ее почве «украинский фашизм» удивлять не должен. Хотя как ему можно не удивляться?
Сделаем еще один шаг назад, к родному, никак не связанному с нацистами опыту массового уничтожения. Сделаем лишь для того, чтобы констатировать: невзирая на все опубликованное с конца восьмидесятых, он тоже остается непроработанным. Когда памяти нет, остается лишь фантазировать.

* * *

Представьте себе – после всего вышесказанного, – что президент Путин приезжает-таки в Аушвиц на торжества по случаю семидесятилетия его освобождения советской армией. Вот он сидит в компании лидеров европейских стран и слушает выступления бывших узников (ведь нынешняя церемония посвящена именно им). Спросим себя: он слушает их – чтобы что? Чтобы продемонстрировать причастность нашей страны к ценностям, которые Европа пытается сформулировать на основе пережитого этими узниками? Но ведь наша страна в этом смысле даже не пытается пытаться. Он слушает их, чтобы показать уважение, которое он к ним испытывает? А испытывает ли его человек, спекулирующий памятью о Холокосте ради того, чтобы очернить Майдан в глазах своего народа? Нет, он слушает их единственно для того, чтобы напомнить, кто именно освободил Аушвиц.
Когда советские войска входили в лагерь, Примо Леви с товарищем выносили из барака труп скончавшегося предыдущей ночью венгра по фамилии Сомоши. Они выполняли свою работу выживания, зная, что никакие русские не избавят их от необходимости спасаться самим – русские могли только помочь им в этом. Точно так же то, что Аушвиц освободили советские войска, никогда не избавит россиян от необходимости вынести свои трупы. Пока каждый не займется этим самостоятельно, делать российскому президенту на траурной церемонии в Аушвице попросту нечего. Особенно в тот год, когда Россия перешла от жизни с непохороненными трупами к производству новых.
Ольга Серебряная