Мой знакомый – русский. Когда трезвый. А спьяну орет, что калмык. Рвет волосы: что с нами, калмыками, сделали. Глаза голубые, калмык – его прадед.
А другой при Ельцине был мальчик как мальчик, а при Путине повесил на пояс кинжал и сказал, что князь. Ты с дуба рухнул? Ты аспирант кафедры сравнительной социологии! Нет, отвечал он, я чеченский князь, и мои вассалы гибнут в Грозном, ха вир'ен т'ен д'оъл!
Третий стал украинцем. Киевский интеллигент, фанат «Коллежского Асессора», на Майдане он занял умеренную позицию против всего плохого. Но Крым и Донбасс вырастили в нем национальную идентичность от противного: он демонстративно забыл русский язык. «Не можна бути росіянином, – сказал он, – коли на твою країну напали росіяни».
Национальная идентичность – как боль, как болезнь. Хотите превратить человека в хохла, жида, кацапа – расстройте его, а лучше помучайте его близких.
Я тоже просто человек – ну, русский вроде, коли Пушкин и кириллица. А в Будапеште стал евреем. Это случилось у памятника «60 пар чугунных сапог». Он хороший: будто люди разулись и шагнули в Дунай. На самом деле их разували насильно. 250 тысяч будапештских евреев – четверть города – убили в Освенциме. Остальных столкнули в реку. Последнее, что они видели из воды, – свою обувь на фоне фантастического парламента. Он похож на истыканный копьями торт. Теперь там памятник.
По-венгерски Дунай называется Duna – красиво. А южнее, где он называется Данув, в сербском городе Нови Сад тоже стоит памятник. Евреев там утопили совсем немного. Хотя четыре тысячи мертвецов представить так же сложно, как четверть миллиона.
По Дунаю в те годы плыло много трупов. Меня отчего-то волнуют еврейские. Там, в Будапеште и в Сербии, я ощутил национальность, заболел своим еврейством, как пневмонией – пусть во мне лишь половина еврейской крови, и Холокост миновал моих предков с Черниговщины.
Странно в людях проявляется национальное. В Израиле молочные реки и вино по рупь четыре, но кто-то начинает тосковать и пить «балтику девятку». Нет, не чтоб нажраться. Это – память о другой идентичности. Русские стали евреями, а потом снова русскими.
Нация – это изобретение. Как водка или колесо. Ее начали придумывать в 17 веке (Вестфальский мир) и закончили в начале 19-го. «Есть немец в себе и для себя, вне зависимости от судьбы, которая его сейчас постигла!» – обиженно восклицает Фихте в «Речах к немецкой нации». Спустя век эта обида превратила лоскутное одеяло разделенных немецких земель в плащ-палатку, едва не накрывшую весь мир. Выдумкой философов и политиков заболели миллионы.
Нация – это выбор. Иногда трагический. В «Кабаре» Боба Фосса есть герой второго плана – Фриц Вендель, пройдоха, отказавшийся от еврейства. Он переходит обратно из немцев в евреи, чтоб жениться на еврейке по любви. Самое начало тридцатых. Мы знаем, что будет дальше.
Нация – это выбор. Иногда его совершают за тебя. Назначают кем-то, не оставляя вариантов.
– Ты русский, брат, ты ватник-интервент, пушечное мясо, раб безумного диктатора.
– А сам-то ты хохол, дикарь, убийца женщин и детей.
– Господа, да вы оба евреи. А для евреев у нас специальное, хорошо обустроенное место на юге Польши.
Ровно 70 лет назад солдаты генерала Курочкина взяли Аушвиц. Сейчас вдруг начали спорить, русские это были или украинцы. Но это неважно. А важно, что им навстречу вышло 6 тысяч живых скелетов. Польское имя городка стало нарицательным. Тысячи выжили в Аушвице, миллионы – погибли.
«Неверно, неправильно, что после Аушвица поэзия уже невозможна, – писал Адорно. – Правильно, наверное, будет задаться менее культурным вопросом о том, а можно ли после Аушвица жить дальше».
27 января – День памяти жертв Холокоста. На иврите его называют Шоа – Катастрофа. Это самое массовое в истории убийство по национальному признаку. Но не последнее, конечно. Потом убивали втихомолку, на окраине. Почти бесследно исчезали народы со смешными именами. А они и не думали, тутси они или хуту, пока не получали нож в бок.
Резня в Экваториальной Гвинее (1968) – 100 тысяч буби.
Оккупация Восточного Тимора (1975) – 200 тысяч тетумов.
Операция «Анфаль» в Ираке (1989) – 100 тысяч курдов.
Геноцид в Руанде (1994) – 800 тысяч тутси.
Можно ли после Аушвица жить дальше? Можно. Живем.