Я стараюсь не смотреть «художественные» фильмы о Холокосте. Тяжело видеть гибель беззащитных соплеменников, да еще того и гляди нарвешься на какую-нибудь слащавую голливудскую поделку вроде «Списка Шиндлера», а тогда уж хоть святых выноси: не знаешь кого раньше мочить: то ли спильбергов, то ли шиндлеров… Однако «Иду» Павла Павликовского, получившую последний «Оскар» в серьезном соперничестве с «Левиафаном» я решил посмотреть: солидные люди рекомендовали, а поскольку я писал о «Левиафане», то любопытно было сравнить.
Рекомендации оправдались: фильм смотрится с напряжением, переживаешь до слез за его героинь, особенно за резкую, разбитную и несчастную Ванду, тетку Иды-монахини. Чувство вины за смерть сына, оставленного на произвол судьбы, приводит ее к самоубийству… Конечно, слезы, даже мои собственные и для меня самого, – не критерий качества фильма: с возрастом становишься чувствительнее к жизни, к ее даже самому робкому и незаметному трепыханию…
А если сравнивать с «Левиафаном», то сближает, на первый взгляд, отстраненность, некий взгляд сверху, и жесткая стилистика. «Ида» вообще – черно-белый офорт. И здесь это не модная нынче игривая стилизация под старину, а естественная жесткость контраста, строгое благородство оттиска с расцарапанного металла. Впрочем, насчет отстраненности все не так просто. У Звягинцева отстраненность притчи, и даже определенная холодность сердца, а жестокость жизни – жестокость мироздания, Бога. А если уж говорить о Боге, то русская церковь выглядит у Звягинцева скорее, как орудие сатаны. В «Иде» роль церкви принципиально иная, она – убежище от падшего мира и даже оплот свободы. И жизнь в фильме дана очень естественно, психологически точно, почти реалистично – никаких притч. Но при этом все происходящее кажется глубоко символичным…
Сюжет похож на «Виридиану» Луиса Бунюэля. Ида, девушка лет двадцати, с раннего детства воспитывалась в монастыре и должна принять монашеский обет. Перед принятием обета настоятельница отправляет ее «в мир», повидаться с родной теткой – важный акт свободы выбора: только познав этот мир, ты можешь считать уход из него добровольным. В миру девушка узнает, что она еврейка, семья ее погибла во время войны, осталась одна озлобленная тетка лет сорока пяти, и обе женщины отправляются в путешествие в царство мертвых, вглубь своей семейной истории. А «на дворе» убогая советская Польша начала шестидесятых, «оттепель», твист и джаз, сексуальная свобода. Похоже, что в глазах режиссера, живущего в Лондоне и на четверть еврея (что он сам подчеркивает), убога она от рождения (польские патриоты должны возмутиться). Тетка Ванда, бывший прокурор громких процессов над «врагами народа», теперь не у дел, просто злая, наглая и распутная алкоголичка. В молодости она бросила маленького сына на попечение сестры, жившей в деревне (матери Иды), и ушла воевать («не знаю за что»). Сестра с мужем, дочерью Идой и маленьким племянником скрывались в лесу, но были убиты польскими крестьянами, которые поселились в доме убитых. Тетка с Идой приходят в этот дом, она разыскивает отца нынешнего хозяина дома, убившего, как она думает, всю семью, в том числе и ее сына. Хозяин пытается ее не пустить, она ему угрожает… В это время Ида заходит в коровник, и видит в окне коровника сияющий сказочным светом витраж – тетка рассказывала ей, что мать Иды любила рисовать и даже делала витражи. Признаюсь: в этой сцене с витражом в коровнике я увидел прорыв ненавистной мне гнойной слащавости европейского тренда на тему «еврейство, которое мы потеряли»: вот, мол, они пытались хоть чуть-чуть разукрасить наш убогий хлев, а мы их убили… Крокодиловы слезы. Отца этого польского семейства, занявшего их дом, они находят в больнице. Ванда пытается его допрашивать: Ты убил? А мальчик перед смертью боялся? Где ты их зарыл? А как ты их убил, топором? Старый поляк в ответ только шепчет, что они были хорошие люди, и он им помогал, носил им еду в лес. Затем в гостиницу приходит его сын и заключает с юной монахиней сделку: вы прекращаете преследовать отца («все равно никто ничего не докажет, что сделано, то сделано»), отказываетесь от права на дом, а я показываю, где их захоронил. Замечательно снят лес, густой, таинственный, настоящее темное царство. Крестьянин копает яму, а две женщины сидят на ее краю. Наконец, он достает маленький череп – то, что осталось от сына Ванды. Сняв с головы платок, она заворачивает в него череп и в оцепенении уходит. Крестьянин достает из ямы еще черепа и кости, Ида заворачивает их в одеяло и спрашивает: «А почему меня здесь нет?» Символическая сцена: крестьянин сидит в глубокой и темной яме, в глубине земли, и оттуда отвечает: «Ты была маленькая, никто бы не догадался, что ты еврейка, и я отнес тебя священнику, а мальчик был чернявый и обрезанный». Затем женщины отправляются в Люблин, на старое, заброшенное еврейское кладбище, и там, вдвоем, закапывают родные кости среди замшелых и покосившихся плит. И вновь густой и таинственный, почти дикий, кладбищенский лес, растревоженная лопатой земля, перепачканные ею девичьи руки, творящие крестное знамение… После этого Ида возвращается в монастырь, в его казарменную жизнь, но чувствует, что не готова принять обет. А Ванда, оставшись одна, выбрасывается из окна под бодрые звуки 41-й симфонии Моцарта.
Смерть Ванды возвращает Иду в мир, она поселяется в ее квартире и пытается подражать тетке: одевает ее туфли на высоких каблуках, курит, пьет водку, и все под ту же музыку Моцарта. На государственных похоронах бывшего прокурора пересекаются две линии сюжета: вневременная, требующая совершить метафизический выбор, и жизнь этого мира. Во время их скитаний по дорогам Польши, Ванда, в целях провокации – испытать молодую монашенку – подбирает красивого саксофониста, позже они встречают его в ресторане гостиницы, где парень играет в составе джазовой группы. В этот ресторан, глубоко вниз, ведет крутая винтовая лестница, куда женщины спускаются, как в веселую преисподнюю. Молодой музыкант приходит на похороны чтобы встретить Иду, и они вместе проводят ночь. Он предлагает ей сопровождать его по намеченным гастролям, сейчас они едут в Гданьск, «погуляем вдоль моря», «а потом?» спрашивает Ида. «А потом мы купим собаку, сыграем свадьбу, у нас будут дети…». «А потом?» – повторяет она свой вопрос. «А потом житье-бытье», отвечает он. По-польски звучит, кажется, «пот и муки», но я четко не расслышал. После этого диалога Ида возвращается в монастырь и принимает постриг. Объяснение или оправдание этого судьбоносного поворота в фильме отсутствует.
В картине почти все символично: серая жизнь, мрачно-таинственный лес, веселая и глупая преисподняя ресторана, распластанные в ряд монахини на полу монастыря, их безмолвная трапеза, силуэт Иды в монашеском платке, похожий на силуэт египетского Сфинкса… Но на что указывает эта символика? Мы озадачены. Даже пересмотрев фильм несколько раз, не могу понять: есть ли в этом фильме некий центральный посыл, сквозной мотив, основная идея? То же недоумение осталось и после «Левиафана». Скажут: примитивный подход, искусство – это не изложение идей. Что ж, допустим, что произведение не обязано мне о чем-то рассказывать, и уж тем более – наставлять, но все-таки оно с чем-то ко мне обращается, что-то хочет сказать, увлечь в свою даль или глубь? Или как? Вот Гадамер пишет в «Актуальности прекрасного»: каждое произведение искусства выстраивается в нашем сознании как непреложное высказывание, благодаря чему мы оцениваем его как некое целое. Вот этого «целого», я в названных фильмах и не почувствовал, они у меня «не выстроились». Конечно, сегодня за поиск «смысла» в произведении могут поднять на смех, но опять же у Гадамера читаю: Произведение что-то говорит человеку …словно обращено прямо к нему как нечто нынешнее и современное. Тем самым встает задача понять смысл говоримого им и сделать его понятным себе и другим. Может, фильм не ко мне обращается? Один знакомый, расхваливая фильм, пояснил: понимаешь, каждый может найти в нем что-то свое. В моих глазах – сомнительное достоинство. Получается, что современное произведение искусства, как ловкий политик, обращается сразу ко всем, что-то обещая каждому электорату (у нас выборы недавно прошли, я еще не остыл), и надеясь получить голоса (и деньги) ото всюду.
Эстетически искушенные и философски подкованные могут завернут и насчет того, что, мол, взгляд на мир нынче «десубъективирован», то бишь пропал субъект этого взгляда, личность растаяла в тумане релятивизма, и нет уже ни автора, ни тебя самого, как субъекта восприятия (тебе только кажется, что ты есть).
Заглянул я и в рецензии с целью набраться ума-разума. В них дружно отмечается, что главная тема фильма – поиск идентичности. В интервью журналу «Воздух» режиссер именно так определяет свой замысел: Думаю, дело в главной теме — идентичности. Если так, то поиск ее должен идти где-то на стыке иудаизма и христианства. Какую же идентичность обретает героиня фильма? Иудейскую, христианскую? И то и другое вместе? Но тогда каким образом все это уживается? Может быть тут попытка соединить, в духе модного нынче католического тренда, еще недавно враждебные религии? Сплошные вопросы. В одной рецензии сказано: «Ида» – это кино фундаментальных вопросов и осторожного поиска ответов. Значит, ответов нет? Не ставит ли это весь фильм под вопрос? Известный кинокритик Антон Долин вообще считает, что главная тема – «познание мира»: Еврейская тема, проходящая красной нитью через фильм и составляющая его фабулу, отнюдь не единственная и вовсе не главная. Это скорее камертон: невинность девочки-послушницы оттенена многовековым грузом страдания, полученным ей по наследству, — и она не знает, что с этим делать, как не знал бы любой из нас. Героиня… вплоть до финала вообще отказывается от действий, она лишь молчит и наблюдает. … Таким образом, перед нами фильм о познании мира…
Так и хочется спросить: из «вас», или из «нас»? Мы-то знаем, что делать с этим многовековым грузом – нести его дальше, как наши отцы и деды, ничего, кряхтели, конечно, но не жаловались (Иов, правда, взбунтовался, но был поставлен на место). А перейти в христианство для них было все равно, что плюнуть в могилу отца, сказать ему: зря, дурак, мучился. А тут еще могилки-то свежие, только что вырытые…
Да, героиня действительно похожа на сфинкса, «она лишь молчит и наблюдает», но это «в миру». И наблюдение – еще далеко не познание, в лучшем случае – его начало. Что же познала героиня об этом мире? Что «природа – сфинкс», как писал Тютчев? «И может статься, никакой от века/ Загадки нет и не было у ней?»

Зaгaдкa без рaзгaдки:
Кто возврaтится вспять
Сплясaв нa той площaдке,
Где некому плясaть?

А от метафизического, религиозного действия она не только не отказывается, но поступает весьма решительно, возвращаясь в монастырь.
Сам режиссер так разъясняет свою «главную тему – идентичность»: Это особенно важно сегодня, в эру глобализации. Героиня осознает свою национальность и религию, обретает веру; это интересует и трогает многих. Трудно жить без веры – даже если речь не о настоящей религии, а о марксизме-ленинизме. Важен и еще один фактор: «Ида» – своего рода медитация, она не вынуждает зрителя ни к чему, не давит на него. А еще в этом фильме скрыто несколько парадоксов, они всегда привлекают.
При чем тут глобализация? «Трудно жить без веры»? Так и хочется спросить: и с этой хохмой он хочет приехать в Одессу? Какую веру обретает героиня, если она с младенчества воспитывалась в католической вере? В том смысле, что она засомневалась, а потом все-таки возвращается к вере, возвращается в монастырь? Но почему она возвращается, причем сразу после любовного акта с саксофонистом? Может саксофонист подкачал? (Шутка старого гусара.) Или «познание мира» состояло в том, что мир этот – ужасен? Что ж, вполне христианская точка зрения, и её наверняка последовательно внушали послушнице все годы ее жизни, но для такого знания можно было и не покидать монастырь. Да и тема уже исчерпана в гениальной «Виридиане». Кстати, история евреев хоть и не усыпана сахаром, Бог их гневлив и скор на расправу, однако от жизни они не бежали, и монастырей у них никогда не было. А может быть, она просто вернулась в привычную жизнь? Некоторые и из тюрьмы выйти бояться… Психологически это совершенно понятно, но вряд ли в этом состоял замысел автора. К еврейству это, во всяком случае, никакого отношения не имеет. В общем, похоже, что автор фильма не слишком озаботил себя ответами на возникающие вопросы. Более того, он с неосторожной откровенностью говорит о своих соображениях по «маркетингу» произведения: «это интересует и трогает многих». Автор не объясняет замысел, а перечисляет способы привлечения зрителя: умением не давить на него, парадоксами, модной темой. Так, может, все дело в том, чтобы привлечь многих и извлечь из этого соответствующую пользу? А я-то ломал голову над парадоксами, пытался вникнуть в «медитации», а их суть только в том, что они ни к чему зрителя «не вынуждают»… В общем, развели, как лоха.
Боюсь, что и с «Левиафаном» та же история: с одной стороны социальный конфликт, с другой – бунт женщины, тут же и цитаты из книги Иова с намеками на библейскую глубину – притча! А по сути – пустой звон. Фейк. Порнография для интеллигенции, где вместо простых психологических кнопок – набор культурных кодов, вроде связки отмычек, каждая открывает какую-то свою дверцу, щекочет свою «струнку» (каждый находит что-то свое), и зрители, потешенные интеллектуальной щекоткой, удовлетворенно расходятся по домам.
Наум Вайман