Читальный зал

Фотограф Симон Бергантини

О чем мы говорим, когда мы говорим об Анне Франк. Часть 1

На десятой минуте под нашим кровом Марк уже читает нам мораль: оккупация ли израильская оккупация... Думает, у него особые права, раз он живет в Иерусалиме. Типичный подход для иерусалимцев.
Марк делает стоическое лицо, сам себе кивает:
– Да будь у нас то, что есть у вас, в вашей Южной Флориде... – делает паузу. – Вот именно, будь у нас все это, – и снова кивает, – мы бы жили спокойно.
– Но у вас и так есть то, что есть у нас, – говорю я. – Полный комплект. Солнце и пальмы. Старые евреи, и апельсины, и самые неумелые водители. На данный момент, – говорю я, – у нас, наверно, даже израильтян найдется побольше, чем у вас. – И тут Дебби, моя жена, берет меня за локоть. Подает сигнал: «смени тон», или «дай человеку досказать», или «не болтай о личном», или «шутка неуместная». Режиссер­ские указания, в общем. Прямо удивляюсь, что Деб хоть иногда отпускает мой локоть.
– Да, теперь у вас полный комплект, – подхватывает Марк. – Даже террористы.
Я смотрю на Лорен. Это с ней дружит моя жена, так пусть Лорен и разряжает напряженность. Но Лорен не станет подавать своему мужу сигналы. Двадцать лет назад она и Марк удрали в Израиль, чтобы пожениться и сделаться хасидами, и теперь никогда не прикасаются друг к дружке при посторонних людях. Даже мимолетно. Даже если понадобится, типа, потушить одежду на супруге.
– Это же у вас Мохамед Атта жил – прямо накануне одиннадцатого сентября, верно? – говорит Марк и изображает, будто тыкает пальцем в дома. – Гольдберг, Гольдберг, Гольдберг... Атта. Как только вы его проглядели, а?
– Да это на другом конце города.
– Именно! А я о чем говорю? Вот что у вас есть, чего у нас нету. У вас есть «другой конец города». Нехорошие кварталы – где-то на отшибе. У вас – простор, а мы сидим друг у друга на головах – теперь Марк еще и проводит пальцем по гранитной столешнице на нашей кухне, заглядывает в нашу гостиную, и в столовую тоже, рассматривает бассейн, на который выходят окна кухни. – Такой большой дом и всего один сын? Можешь вообразить?
– Не-а, не могу, – откликается Лорен. И оборачивается к нам, и подпевает мужу: – Видели бы вы, как мы живем с десятью детьми.
– Десять человек детей, – говорю я. – Хотите, мы вас в Штатах устроим на реалити-шоу? Заработаете денег, купите дом побольше.
Меня снова берут за локоть.
– Фотографии, – говорит Дебби. – Покажите мне ваших девочек. И мы все идем за Лорен в кабинет, где она оставила сумку.
– Нет, вы можете поверить? Десять дочерей! – восклицает Марк. И звучат эти слова так, что во мне впервые пробуждается симпатия. «Может, он не безнадежен?» – спрашиваю я себя.
Деб и Лорен вновь нашли друг дружку благодаря Фейсбуку и Скайпу. В детстве и юности они были не разлей вода. Учились вместе с первого класса. В женской йешиве – ни одного мальчика на всю школу. До старших классов – в Квинсе, потом вместе ездили на метро в Центральную йешиву на Манхэттене. Оставались неразлучными подругами, пока я не женился на Деб и не сделал из нее секулярную еврейку. А вскоре Лорен познакомилась с Марком, и они отбыли на Святую землю, сделались из ортодоксов ультраортодоксами. (По мне, «ультраордотокс звучит, точно название стирального порошка после ребрендинга: «ОРТОДОКС УЛЬТРА ®, еще более глубокий эффект духовного очищения»). Так что теперь мы должны называть их «Шошана» и «Йерухам». Деб называет. А я просто стараюсь не обращаться к ним по имени.
– Может быть, вам налить воды? – говорю я. – Или кока-колы? У нас баночная.
– Вам? – переспрашивает Марк. – К кому из нас вы обращаетесь?
– К вам обоим. У меня есть виски. Виски ведь кошерный напиток, правда?
– Если даже нет, я его быстро закошерю, – говорит Марк. Делает вид, будто у него широкие взгляды. И немедленно снимает свою гигантскую черную шляпу, и плюхается на диван в кабинете.
Лорен, раздвинув пальцами жалюзи, разглядывает наш двор.
– Две девчонки из Форест-Хиллз, – говорит она. – Кто бы мог подумать, что у нас будут взрослые дети?
– Тревору шестнадцать, – откликается Деб. – Возможно, ты считаешь его взрослым, и он сам себя считает взрослым, но мы – мы что-то сомневаемся.
– Тогда сформулирую иначе. Кто бы мог подумать, что наши дети будут расти там, где по стенам лазают ящерицы, а на двор падают кокосы с пальмы? И думать, что это совершенно нормально?
В эту самую минуту, шлепая, вваливается Трев: шесть футов росту, клетчатые пижамные штаны сползают, волочатся по полу, футболка – дырка на дырке. Он только что продрал глаза и, похоже, подозревает, что сон продолжается. Мы ему говорили, что ждем гостей, но он никак не ожидал увидеть дядьку в черном костюме и с бородой до пупка. А Лорен... я ее когда-то уже видел, на нашей с Деб свадьбе, но теперь, спустя десять родов и тысячу субботних трапез... как бы лучше сказать... В-общем, это крупная женщина в неудачном платье и гигантском белокуром парике а-ля Мэрилин Монро. Когда я увидел их на пороге... не скрою, даже я слегка опешил. А у нашего мальчика все на лице написано. – Вау! – вырывается у него.
Деб тут же начинает хлопотать вокруг сына: прихорашивает, приглаживает волосы, обнимает:
– Треви, это моя лучшая подруга детства. Ее зовут Шошана, а это...
– Марк, – говорю я.
– Йерухам, – говорит Марк и подает Треву руку для рукопожатия. Трев ее пожимает. Сам подает руку Лорен – благовоспитанный мальчик. Она смотрит на его руку, протянутую к ней из самых добрых побуждений.
– Я воздерживаюсь от рукопожатий, – говорит она. – Но я очень рада тебя видеть. Как родного сына. Истинная правда. – И на глазах у нее выступают слезы, по-настоящему. Деб обнялась с Лорен, сама прослезилась. А мы, остальные, просто мнемся рядом. Потом Марк, покосившись на часы, треплет Трева по плечу – крепко, по-мужски:
– Что, дрыхнешь до трех часов дня по воскресеньям? Завидую. Ох, где наша золотая юность... Я был настоящий экстрасекс.
Трев переводит взгляд на меня. Будь моя воля, я бы пожал плечами, но Марк тоже смотрит, и я не шевелюсь. Трев оглядывает нас обоих со всем юношеским протестом, на который способен, и сматывается. Уже в дверях бурчит:
– Тренировка по бейсболу, – хватает с крючка ключи от моей машины – они висят у двери, ведущей в гараж.
– Бак полный, – говорю я.
– У вас им разрешают водить машину в шестнадцать лет? – удивляется Марк. – Просто сумасбродство.
– И что же вас привело, – спрашиваю я, – спустя все эти годы? – и осекаюсь. Деб не хватает меня за локоть – не может дотянуться. Но по ее лицу все понятно. – А, я должен быть в курсе? Черт, Деб мне же говорила, наверно. Стопроцентно говорила. Просто у меня голова дырявая.
– Моя мать... – говорит Марк. – Мать совсем сдала, отец стареет. А они каждый год к нам приезжают, на Суккот. Вы знаете, что?..
– Я знаю все праздники, – говорю я.
– Раньше они всегда летали к нам. На Суккот, и на Песах тоже, два раза в год. Но теперь им нельзя летать, и я хотел повидать их, пока все еще более-менее... Мы не были в Америке уже...
– Ох, – говорит Лорен. – Даже боюсь подсчитывать. Лет десять с гаком. Двенадцать. Двенадцать лет не были. Что ж делать, дети... Не вырвешься, пока хотя бы старшие не подрастут немножко... По-моему, сегодня.. – и она тоже плюхается на диван, – по-моему, сегодня я первый раз нахожусь в доме, где дети не путаются под ногами. Надо же! Я серьезно говорю. Так странно! Даже голова кружится, – Лорен встает, неожиданно делает пируэт, как девчонка. – Уточняю: кружится от эйфории.
– Как тебе это удалось? – говорит Деб. – Десять детей! Расскажи, мне очень интересно.
Тут я спохватываюсь:
– Совсем забыл: я же предложил вам выпить.
– Да-да, выпить. Это и есть наш секрет, – говорит Лорен. – Вот что нас выручает.
Вот так мы оказались за кухонным столом: мы вчетвером вокруг одной бутылки водки. Я не из тех, кто пьет по воскресеньям засветло, но тут я рассудил: раз уж придется общаться с Мар­ком, алкоголь явно не повредит. Деб тоже присоединилась к застолью, но, подозреваю, по другой причине. Похоже, они с Лорен решили слегка тряхнуть стариной. Вспомнить свою безбашенную юность – тот недолгий период, когда они вместе оттягивались в Нью-Йорке, две девчонки, совсем еще зеленые, существовавшие на границе двух миров. До чего же они обе рады, что увиделись вновь: на их лицах написано просто невероятное счастье. Но есть и примесь растерянности: эмоции зашкаливают, что с ними поделать?
Деб говорит, пригубив вторую рюмку:
– По нашим меркам, это настоящий загул. Серьезно, просто загул. Мы теперь стараемся воздерживаться от спиртного. Не хотим подавать Тревору дурной пример. У него сейчас такой возраст – время трансгрессивного поведения. Трев как раз заинтересовался всякими такими вещами.
– Я лично рад, что он хоть чем-то заинтересовался, – вставляю я.
Деб посылает мне воздушную пощечину.
– Я просто считаю: если в доме есть подросток, не стоит создавать впечатление, будто пьянка – это весело.
Лорен улыбается, поправляет свой парик:
– Ничего, наши дети уверены: все, что делают родители, никак не может быть веселым.
Остроумно. Я смеюсь. Честно говоря, Лорен мне все больше нравится.
– Все дело в возрастных ограничениях, – говорит Марк. – Американское пуританство чистой воды: нельзя пить до двадцати одного года и тэ-дэ и тэ-пэ. У нас в Израиле на этом не заостряют внимания, и дети... да они даже не замечают спиртного. Пьяных вообще почти не увидишь, разве что иностранные рабочие по пятницам.
– Иностранные рабочие и русские, – добавляет Лорен.
– Русские репатрианты, – подхватывает Марк, – это вообще отдельная тема. Видите ли, большинство из них даже не евреи.
– В каком смысле? – спрашиваю я.
– В смысле, что необходимо происхождение по материнской линии, – говорит Марк. – В смысле, что эфиопы, например, хотя бы принимают иудаизм.
Но Деб хочет увести разговор от политики, а если учесть, как мы разместились за нашим круглым столом (я – между гостями, Деб напротив), то моей жене пришлось бы встать на цыпочки, чтобы достать до моего локтя.
– Налей мне еще, – говорит она. И заговаривает о родителях Марка. – Как обстоят дела? – спрашивает она, глядя печально-печально. – Как там ваши родители – держатся?
Деб горячо интересуется родителями Марка. Они прошли через холокост. А Деб отличается нездоровой, иначе не скажешь, зацикленностью на мысли, что это поколение вот-вот нас покинет. Поймите меня правильно: я тоже об этом думаю. Я не бесчувственный. Но есть здоровый интерес, а есть патологический, а моя жена тратит на эти мысли кучу времени. Она может вдруг, с бухты-барахты, сказать нам с Тревором:
– А вы слышали, что каждый день умирает еще тысяча ветеранов Второй мировой?
– Что я могу сказать? – отвечает Марк. – Моя мать очень больна. Отец старается не вешать нос. Он у нас кремень.
– Охотно верю, – говорю я. Заглядываю в свою рюмку, делаю серьезное лицо, мудро качаю головой. – Они вообще просто чудо.
– Кто? – переспрашивает Марк. – Отцы?
Я поднимаю глаза: на меня все уставились.
– Выжившие в Холокост, – говорю я, сознавая, что, кажется, ляпнул, не подумавши.
– Среди них всякие есть – хорошие и дрянные, – говорит Марк. – Как в любом другом слое общества, – и заливается смехом. – Правда, там, где живут мои родители, все из одного слоя.
Лорен говорит:
– Да уж, это надо видеть. Весь Кармель-Лейк-Виллидж – словно послевоенный лагерь перемещенных лиц, только с бильярдной. Все там собрались.
– Одни другим советуют, – подхватывает Марк, – и перебираются всей толпой. Прямо удивительно. Из Европы двинули в Нью-Йорк, а теперь, на закате жизни, снова сбились в кучу.
– Ты им расскажи про тот невероятный случай, – говорит Ло­рен. – Расскажи им, Йури.
– Расскажите, пожалуйста, – говорит Деб. И я вижу по ее глазам, что она хочет услышать одну из тех историй... Типа, про человека, который три года прятался в цирковой пушке. А в конце войны пришел Праведный Нееврей и на радостях выстрелил им из пушки, и герой пролетел сквозь кольцо и приводнился в бассейне, где обрел своего пропавшего сына – тот все эти годы сидел на дне и дышал через соломинку.
– Для начала я должен описать своего отца, – говорит Марк. – В Старом Свете он ходил в хедер, носил пейсы и все такое. Но в Америке стал классическим galus monger. Внешне он больше похож на вас, чем на меня. Это – Марк указывает на свою бороду – я не от него унаследовал. Мы с Шошаной...
– Мы в курсе, – говорю я.
– В-общем, мой отец... У них там неплохой гольф-клуб: девять лунок, драйвинг-рейндж, зона для отработки паттинга. И вот папа пошел в здание клуба. И я с ним. Он мне сказал: хочу на тренажерах позаниматься. И меня с собой потащил: давай, мол, надо размяться. И вот он мне говорит, – Марк показывает на свою ступню, выставляет ногу из-под стола, чтобы мы увидели его здоровенные черные ботинки-грязедавы, – он мне говорит: «В этих шаббатных башмаках нельзя на беговую дорожку. Тебе нужны кроссовки. Ну знаешь, спортивная обувь?» А я ему: «Я знаю, что такое кроссовки. Я не забыл английский язык, точно так же, как ты – идиш». А он мне: «Ah shaynem dank dir in pupik». Указал мне на место...
– Это детали, – говорит Лорен. – Расскажи им главное.
– В общем, сидит мой папа в раздевалке, пытается надеть носок, а в его возрасте это уже целая программа упражнений, никаких тренажеров не надо. Процесс небыстрый. И вот я его дожидаюсь и вдруг замечаю... я прямо глазам своим не поверил. Чуть в обморок не упал. Старик, который сидит рядом... точнее, номер на руке этого старика... почти тот же, что и у моего отца. Тот же номер минус три. В арифметической последовательности.
– Какой номер? – спрашивает Деб.
– Татуировка. Такой же лагерный номер, как у моего отца, все цифры совпадают, только у отца кончается на восьмерку. А у этого на пятерку. Никаких других различий. Их разделяло всего два человека в колонне, понимаете? Внимательно смотрю – совершенно незнакомый старик, я его никогда в жизни не видел. Обращаюсь к нему: «Извините, сэр». А он мне: «Вы из „Хабада“? Мне ничего не нужно, кроме покоя. Свечи у меня уже есть, целая куча дома». Я говорю: «Нет, я не из „Хабада“. Я приехал навестить отца». А отцу я говорю: «Вы знакомы с этим джентльменом? Вы когда-нибудь встречались? Я бы очень хотел вас познакомить». И они стали мерить друг друга глазами... это длилось несколько минут, клянусь. Несколько минут, серьезно. Они были похожи... я вам это говорю с kavod, с полным уважением к моему отцу... на пару здоровенных светло-бурых ламантинов, сидят на скамейке, каждый – в одном носке. Смотрят друг на друга испытующе, не спеша вглядываются. А потом мой отец говорит: «Я его видал. Видал то тут, то там». И тот, другой, тоже: «Да, и я видал». «Вы оба выжили, – говорю я им. – Смотрите, да смотрите же, ваши номера». Они смотрят. «Номера совпадают», – говорю я. Они оба вытягивают руки, глядят на татуировки – маленькие, выцветшие. «Совпадают, понимаете», – говорю я им. Обращаюсь к моему отцу: «Нет, ты понял? Тот же номер, только у него... он тебя чуть-чуть опередил. Смотрите! Сравните». Ну, они посмотрели. Сравнили, – и Марк изумленно поднимает брови. – Нет, это же просто... Задумайтесь: выжить там, где выжить невозможно, обогнуть земной шар, и в итоге преуспеть – оба достаточно преуспели, чтобы под старость поселиться в Кармель-Лейке и каждый день играть в гольф. Короче, я говорю папе: «Он тебя обогнал немножко. Видишь – у него пять. А у тебя – восемь». Тот смотрит на свой номер, мой отец – на свой. И отец говорит: «Это значит только одно: он меня оттеснил в очереди и пролез вперед. И там, и здесь. Он проныра. Я просто постеснялся сказать». А другой – ему: «Рассказывай!» И все. Они отвернулись в разные стороны и опять взялись натягивать носки.
Деб вся сникла. Она ждала чего-то духоподъемного. Какой-нибудь истории, на которой можно воспитывать Тревора, которая вновь подтвердит ее веру, что в самых бесчеловечных условиях рождается человечность. Потому-то теперь Деб молча смотрит в пространство, и к ее губам прилипла слабая, жалкая улыбка.
Но я – другое дело. Я такие истории просто обожаю. Наши гости мне начинают по-настоящему нравиться – и он, и она. И не только потому, что водка ударила мне в голову.
– Хорошая история, Йури, – говорю я, подражая Лорен-Шошане. – Да, Йерухам, – повторяю я, – это прямо заряд бодрости.
Йерухам неуклюже выбирается из-за стола, смотрит гордо – рад успеху своего рассказа. Подходит к шкафчику, читает этикетку на упаковке белого хлеба – проверяет на кошерность. Берет ломтик, отрывает корочку, а белую часть скатывает на столе, действуя ладонью вместо скалки. Скатывает хлеб в маленький шарик. Возвращается к нам, наливает себе стопку, выпивает залпом. И закусывает этим несусветным хлебным шариком. Преспокойно кидает шарик в рот, словно бы ставит точку в своем личном восклицательном знаке – я хочу сказать, подчеркивает этим жестом финал истории.
– Вкусно? – спрашиваю я.
– Попробуй, – отвечает он. Идет к шкафчику и посылает мне по воздуху, перекидывает мне ломоть белого хлеба, и говорит:
– Но сначала налей себе стопку.
Я тянусь к бутылке, но обнаруживаю, что Деб держит ее обеими руками, а голову клонит вниз. Точно бутылка – якорь, который не дает моей жене опрокинуться на спину.
– Деб, ты как? – спрашивает Лорен. Кладет руку на шею Деб, сдвигает, начинает растирать ей плечи. Ну, я-то понимаю, в чем дело. Понимаю и, недолго думая, делюсь своей догадкой вслух:
– И все потому, что история оказалась смешная.
– Милый, не говори так! – вскрикивает Деб.
– Она вам в этом не признается, но вообще-то она немножко зациклена на холокосте. И эта ваша история, Марк... Не обижайтесь, но она ожидала чего-то совсем другого.
Марк смотрит то на нее, то на меня. И, не скрою, он явно задет. Надо бы сменить тему. Но меня понесло. Все-таки не каждый день у нас гостят школьные подруги Деб – те, кто может что-то прояснить в ее психологии.
– Такое ощущение, что моя жена из семьи выживших. Такое воспитание, просто с ума сойти. Все ее дедушки и бабушки родились в Бронксе, но такое ощущение... не могу описать. Понимаете, мы живем в двадцати минутах от центра Майами, но кажется, будто в действительности сейчас 1937-й год и живем мы на окраине Берлина. Удивительное дело.
– Тут совсем другое! – говорит Деб, явно переходя в оборону. Голос у нее высокий-высокий – от выпитого. – Я не потому расстроилась. Это все водка. Я хватила лишнего, – говорит она, закатывая глаза, переводя все в шутку. – И еще одна причина – встреча с Лорен. Встреча с Шошаной спустя столько лет.
– Ой, в школе она всегда была такая, – говорит Шошана. – В старших классах. Выпьет тайком рюмочку и уже рыдает.
– Алкоголь – широко известный депрессант, – говорит Йерухам. И опять перестает мне нравиться: зачем констатировать то, что и так очевидно.
– А хотите знать, что ей тогда поднимало настроение, в чем она находила сча­стье? – говорит Шошана. Сознаюсь: я не предчувствовал, что именно услышу. Оказался совершенно слеп, как Деб с этой историей про номера.
– Трава, – говорит Шошана. – Срабатывало безотказно. Под кайфом она начинала смеяться без умолку. Часами.
– О господи, – говорит Деб, но обращается она не к Шошане. А тычет пальцем в меня – наверно, потому, что на моем лице в полной мере отразилось изумление. – Посмотрите на моего мужа, греховодника и атеиста, – говорит Деб. – Оказывается, для него это тяжелый удар. Его коробит, что за женой водились хоть какие-то грешки. Мистер Либерал Без Комплексов! – А потом добавляет, обращаясь уже лично ко мне:
– Ты что, мечтал о еще более безгрешной жене? Тебе недостаточно, что современная девушка закончила йешиву и до двадцати одного года хранила девственность? Ска­жи честно, что ты собирался услышать от Шо­шаны? Каких таких рецептов радости ты ждал?
– Честно-честно? – переспрашиваю я. – Не хочу говорить. Мне стыдно.
– Мы хотим знать, – говорит Марк. – Мы тут все друзья. Новые друзья, но друзья.
– Я думал, ты... – говорю я и осекаюсь. – Нет, ты меня сейчас пристукнешь.
– Говори! – Деб вся сияет от удовольствия.
– Честно говоря, я думал, вы скажете, что Деб больше всего любила печь бисквитные пирожные или делать ореховый рулет для конкурса на Песах... Что-то в этом духе, – я виновато опускаю голову.
А Шошана и Деб хохочут до колик. Хватаются друг за дружку, не поймешь – пытаются удержать друг дружку от падения или, наоборот, повалить на пол. Боюсь, кто-нибудь сейчас упадет.
– Ты ему рассказала про ореховый рулет? Поверить не могу! – говорит Шошана.
– А я не могу поверить, – говорит Деб, – что ты только что рассказала моему мужу, с которым мы прожили двадцать два года, как мы курили. С тех пор как мы женаты, я не притрагивалась к траве. Скажи им, милый. Мы после свадьбы хоть раз курили?
– Нет, – говорю я. – Много воды утекло.
– А ты, Шош? Давай, сознавайся. Ты-то давно курила?
По-моему, я уже упомянул, что Марк носит бороду. Но вряд ли я говорил, что он вообще волосатый. Борода у него растет высоко, до самых глазниц. Словно бы двойные брови – сверху и снизу. Уникум. И вот, когда Деб обратилась к Шо­шане, они оба прыснули в кулачок, как дети, и я заметил, что веки и ушные мочки Йури – все безволосые участки кожи, которые мне видно, – стыдливо покраснели.
– Когда Шошана сказала, что выпивка нас выручает, – говорит Марк, – она пошутила. Насчет выпивки.
– Мы почти не пьем, – подхватывает Шошана.
– Она имела в виду курение.
– Мы курим, – подтверждает Ло­рен.
– Сигареты? – восклицает Деб.
– Мы по-прежнему курим траву, – говорит Шошана. – Я хочу сказать, все время.
– Хасидим! – вскрикивает Деб. – Вам же запрещено! Не может быть!
– В Израиле все курят. Совсем как в шестидесятые годы, – говорит Марк. – Как будто в революцию. Самая укуренная страна в мире. Почище Голландии, Индии и Таиланда вместе взятых. Почище всех остальных, даже Аргентины, правда, аргентинцы дышат нам в затылок.
– А, вот почему у вас молодежь не интересуется алкоголем?
И Йерухам признает: да, наверно, поэтому.
– А хотите сейчас покурить? – говорит Деб. И шесть глаз таращатся на нее. Мои – удивленные. Глаза гостей – голодные.
– Мы не привезли, – говорит Шо­шана. – Правда, таможенники редко заглядывают под парики, но все-таки...
– Может, вам удастся завести связи в андерграунде глаукомщиков в Кармель-Лейке, – говорю я. – Я уверен: там-то курят, как дышат.
– Смешно, – говорит Марк.
– Я вообще смешной, – говорю я. Теперь все мы, все четверо, нашли общий язык.
– У нас есть трава, – говорит Деб.
– У нас? Почему ты так говоришь? Откуда?
Деб, уставившись на меня, покусывает свой мизинец.
– Неужели ты все эти годы потихоньку куришь? – спрашиваю я, и, надо признать, уже ожидаю списка обманов. Целого списка. Мне становится нехорошо.
– У нашего сына, – говорит Деб. – У него есть трава.
– У нашего сына?
– У Тревора.
– А-а, – говорю я. – Я сам знаю, у которого.
Слишком много новостей для одного дня. Подступает ощущение, словно меня предали. Словно давняя тайна жены и новая тайна сына сплелись воедино, и получается, что они оба поступили со мной нечестно. И вообще, если Деб меня третирует, я весь вскипаю, долго не могу успокоиться. Тем более, если меня унизили прилюдно. Я чувствую: мне нужно выговориться, нужно до зарезу. Поговорить бы с Деб наедине, хотя бы пять минут, и все устаканится. Но за милю видно – у нее нет потребности со мной уединяться. Судя по всему, она не испытывает ни малейшей неловкости. Судя по всему, она с головой ушла в свое занятие. Деловито заворачивает траву в обертку от тампона.
– Мгновенная боеготовность, – говорит Шошана. – Наш особый метод, мы его изобрели в школе. Девочки-подростки готовы на что угодно, если им чего-то до смерти хочется.
– Да, нам хотелось до смерти, – говорит Деб и хохочет, как будто ее уже пробило. – Помнишь того милого мальчика из Y.H.S.Q. – мы при нем курили, а он только смотрел?
– Лицо помню хорошо, – говорит Шошана. – Имя забыла.
– Он не курил, только присутствовал, – говорит Деб. – Мы сидели кружком, вшестером или всемером, девочки и мальчики даже рукавами не соприкасались – такие мы были верующие. – Правда, безумие? – Деб обращается ко мне, ведь для Шошаны с Марком это вовсе не безумие. – Мы соприкасались, только когда передавали косяк, большими пальцами. А тому мальчику мы придумали кличку.
– Постник! – кричит Шошана во весь голос.
– Да, точно, – продолжает Деб. – Мы его только так и звали – Постник. Потому что каждый раз, когда косяк до него доходил, он не затягивался, а передавал его дальше. Вспомнила: Постник Рэнд.
Шошана берет косяк, подносит к нему зажженную спичку, делает глубокий вдох. – Теперь требуется чудо, чтобы я хоть что-нибудь припомнила, – говорит она. – Я не преувеличиваю. Это все дети. После первых родов я забыла половину того, что знала. И с каждыми родами опять забывала половину остатка. После десятых родов просто диво, если я не забываю задуть спичку, которую сама же и зажгла. – Говорит и роняет спичку в мойку, спичка тихо шипит. – Вчера ночью я проснулась в панике. Не могла припомнить, чего в чем пятьдесят два – то ли в колоде пятьдесят две карты, то ли в году пятьдесят две недели. Провалы в памяти: глаз не сомкну, волнуюсь, жду, что вот-вот болезнь Альцгеймера начнется.
– Расслабься, – оборачивается к ней Марк. – Альцгеймер в роду только у одной ветви твоей семьи.
– Верно, – говорит она, и передает косяк мужу. – Другой ветви повезло – у них только старческое слабоумие. Ну так скажите мне – чего пятьдесят две? Недель или карт?
– И тех, и других, – говорит Марк, затягиваясь.

Когда очередь доходит до Деб, она, уже с косяком в руке, косится на меня, точно я обязан кивнуть или дать словесное разрешение – развеять ее сомнения, как надлежит законному супругу. И тут меня прорывает. Надо было сказать: «Ну, чего замешкалась?» или «Валяй». А я практически рявкаю:
– Когда ты собиралась сказать мне насчет нашего сына? Когда ты думала поставить меня в известность? Как давно ты знаешь?
Вместо ответа Деб надолго присасывается к косяку, глубоко затягивается – сразу видно старого мастера.
– Деб, я серьезно. Как ты могла знать и не сказать мне?
Деб подходит, передает мне косяк. Выдувает дым мне в лицо – без агрессии, просто так.
– Я узнала всего пять дней назад. Естественно, я собиралась тебе сказать. Просто гадала, как лучше завести разговор, или, может, сначала мне самой поговорить с Треви, дать ему шанс.
– Шанс на что? – спрашиваю я.
– Шанс, что он сохранит это в секрете между нами. Я хотела объяснить ему: он заслужит мое доверие, заслужит прощение, если пообещает, что больше не будет.
– Но он мой сын, – говорю я. – Я его отец. Пусть это его секрет, у нас тоже должен быть двойной секрет – между мной и тобой. Я всегда должен быть в курсе его секретов, но прикидываться, что ничего не знаю.
– Двойной – чего? Повтори еще раз, – говорит Марк, пытаясь уловить нить беседы. Я пропускаю его слова мимо ушей.
– Ведь у нас с тобой так принято, – говорю я Деб. – У нас всегда так было. – И (я ведь в отчаянии, я уже ни в чем не уверен), уточняю: – Или не было?
Понимаете, мы с Деб доверяем друг дружке абсолютно. И, кажется, еще никогда в моей жизни столько не зависело от ответа на один-единственный вопрос. Если и зависело, то давным-давно. Я пытаюсь прочесть чувства Деб по ее лицу. А в ее голове происходит какая-то сложная работа, подбор нужных слов. И тут Деб просто садится на пол, у моих ног.
– О господи, – выдыхает она. – Как я удолбалась, финиш. В одну секунду – и начинает хихикать. – Время бежит. – И тут же, совершенно серьезно: – Жид по веревочке бежит. О гос­поди, у меня совсем крыша поехала.
– Зря мы вас не предупредили, – говорит Шошана.
Пока она произносит эту фразу, я держу во рту дым и пытаюсь прогнать паранойю, которую пробудили во мне ее слова. Марк отбирает у меня косяк, передает Шошане – строго блюдет очередность.
– Не предупредили? О чем? – говорю я фальцетом. В носу все еще сладко от дыма.
– Это не та марихуана, которой баловались наши отцы. Уровень активных веществ совсем другой. Эта... как лучше сказать... ну, помнишь траву нашей юности? Одна затяжка нынешней травой с гидропонической фермы – все равно, что фунт старой.
– Ага, сам чувствую, – говорю я. И действительно, чувствую, недрами тела. И сажусь на пол рядом с Деб, и беру ее руки в свои. Мне хорошо. Не знаю, сказал я это себе или вслух. Пробую повторить, делаю усилие: давай вслух.
– Мне хорошо, – говорю я.
– Я ее нашла в корзине с грязным бельем, – говорит Деб. – Траву, вот где я траву взяла.
– В корзине? – переспрашивает Шошана.
– Так мыслят мальчики-подростки: для них лучшего тайника быть не может, – растолковывает Деб. – Чистая одежда появляется в его спальне сама собой, уже аккуратно сложенная, он и не догадывается, что бельевую корзину кто-то опорожняет. Для него это самый заброшенный, самый глухой уголок планеты. Короче, – продолжает Деб, – на самом дне я нашла банку от Altoids. Травы – до краев и с верхом, – Деб стискивает мои пальцы. – Мир?
– Мир, – говорю я. И действительно, возвращается ощущение, что мы с Деб – одна команда, вдвоем против всех. Потому что Деб, получив от Шошаны косяк, спрашивает:
– А ты уверена, что вам разрешено курить траву, которая хранилась в банке от некошерных пастилок? Серьезно, я же не знаю, можно вам или нет.
Хм, я и сам это подумал – а Деб сказала вслух.
– Она и на Фейсбуке бывает, – говорю я. – Это тоже не разрешено, я уверен. Какие нехорошие хасидим, – говорю я, и все мы хохочем. Без удержу.
– Во-первых и в-главных, мы ее не едим. Мы ее курим. И вообще, это же холодный контакт, все равно вреда не будет, наверно, – говорит Шошана.
– Холодный контакт? – спрашиваю я.
– Да это, – откликается Шошана. – Не бери в голову, встань-ка лучше. Живей-живей. – Они оба протягивают нам руки, помогают подняться с пола. – Давайте опять сядем за стол, – велит Шошана. И вот мы снова сидим за столом, вчетвером.
– Вот что я вам скажу, – говорит Марк, – знаете, что больше всего достает хасидов во внешнем мире? Даже мучительнее, чем всякие там грубости? Жандармский надзор со стороны простых граждан, вот что. Серьезно говорю: куда мы ни придем, нас все контролируют. Добровольные помощники полиции. Готовы арестовать нас за преступления против религии.
– И ведь совсем незнакомые люди! – подхватывает Шошана. – Вот на днях, тут недалеко, едем из аэропорта... Йури свернул к «Макдоналдсу», хотел в туалет зайти. А в дверях его перехватил какой-то дядя в кепке дальнобойщика и спрашивает: «Э, брат, а вам разве сюда можно?» Вот так вот запросто.
– Не может быть! – восклицает Деб.
– Может, – говорит Шошана.
– Учтите, я могу понять, почему люди так себя ведут, – говорит Марк. – Соблазн огромный. Знаете, у нас в Иерусалиме есть мормоны. У них там база. Семинария. Правило – договоренность с властями – такое: им разрешено иметь свою базу, но не разрешено разводить пропаганду. Нельзя никого обращать в свою веру. Короче, у меня среди них есть деловой партнер.
– Он из Юты? – спрашивает Деб.
– Из Айдахо. Его зовут Джебедия, правда-правда. Можете поверить?
– Нет, Йерухам и Шошана, – говорю я. – «Джебедия» – очень странное имя.
Марк поднимает бровь и передает мне остаток косяка. Даже не спрашивая разрешения, встает, берет банку, лезет в сумку своей жены за другим тампоном. Обжился у меня дома, точно у себя. Я слегка задет его поведением, еще больше, чем его фокусами с белым хлебом: во дает, пришел в гости и выкурил всю траву нашего сына. У Деб, наверно, возникла та же мысль. Деб говорит:
– Когда вы доскажете, я пошлю Треву СМС, подстрою так, чтобы он нескоро вернулся.
– Лучше бы нескоро, – вторю я.
– Вообще-то я ему прикажу: «После тренировки – сразу домой». Или нет: напишу, что разрешаю ему поужинать с друзьями, но чтобы дома был в девять, и ни минутой позже. Тогда он станет клянчить: «А можно в десять?». Если я ему напишу: ладно, но чтобы ночевал дома, мы в полной безопасности.
– Годится, – говорю я. – Хорошая мысль.
– В-общем, когда Джеб приходит к нам – заходит пообедать и наливает себе кока-колы, – я сам становлюсь религиозным полицейским. Просто не могу удержаться. «Эй, Джеб, а тебе это можно? Тебе случайно не запрещено пить кока-колу?» Каждый раз это повторяю. Тяга неудержимая. Мы все не прочь нарушать собственные правила, но строго следим, чтобы другие не нарушали свои.
– А им правда запрещена кока-кола? – спрашивает Деб.
– Не знаю. Джеб каждый раз говорит: «Ты имеешь в виду кофе, и вообще, не суйся в чужие дела».
– То, что происходит в Иерусалиме, известно только Иерусалиму, – говорю я. Но у них там, наверно, эту рекламу не показывали: Марк и Лорен даже не улыбнулись.
И тут моя Деб... Не может молчать, понимаете ли:
– А вы слышали про тот скандал? Про мормонов и список Холокоста.
– Как в «Мертвых душах», – пытаюсь я разъяснить. – Как в книге Гоголя, только в жизни.
– Думаете, мы эту книгу читали? – удивляется Марк. – Интересно, когда – когда стали хасидами или раньше? – с этими словами он передает мне косяк, и его фраза звучит слегка агрессивно, но и слегка шутливо. А потом – ведь одно другому не помеха – он наливает себе водки.
– Они взяли списки погибших, – говорит Деб, – и взялись их прорабатывать. Взяли людей, которые умерли иудеями, и принялись обращать их в мормонизм. Обращать шесть миллионов человек против их воли.
– И вас это напрягает? – спрашивает Марк. – Ага, вот какие заботы не дают американским евреям спать по ночам?
– Что ты имеешь в виду? – говорит Деб.
– Я имею в виду...
Но Шошана прерывает его: – Йури, не говори им, что ты имеешь в виду. Оставь.
– Ничего, мы выдюжим, – говорю я. – Нам даже интересно. От этого вещества, – говорю я, указывая примерно в сторону баночки от Altoids, – наш ум созрел. Мы пришли к постижению самых высоких истин.
– Пришли, у нас же приход, – говорит Деб на полном серьезе. Без тени юмора.
– Ваш сын... он, похоже, хороший парень.
– Не надо про их сына, – говорит Шошана.
– Не надо про нашего сына, – говорит Деб. Тут уж я дотягиваюсь, хватаю ее за локоть. – Продолжай, – говорю я Марку.
– Мне кажется, – говорит Марк, – что ваш сын не похож на еврея.
– Как вы можете так говорить?! – восклицает Деб. – Вы сами-то понимаете, что несете?!
Но обида Деб проходит почти незамеченной. Из-за моей реакции. Я хохочу – так громко, что ко мне все оборачиваются.
Натан Ингландер
Перевод Светланы Силаковой

esquire.ru