– В чем дело? – спрашивает Марк.
– Он не похож на еврея? Тебе кажется, не похож? Погляди на себя: шляпа, борода, ботинки с квадратными носами. Осмелюсь сказать, надо приложить массу усилий, чтобы показаться евреем в твоих глазах. Это как... ну не знаю... вот если бы Оззи Осборн или ребята из «Кисс» подошли к Полу Саймону и сказали: «Нам кажется, не похож ты на музыканта».
– Дело не в одежде, – возражает Марк. – Дело в том, что вы строите свою жизнь в вакууме. Знаете, что я видел, пока к вам ехал? Супермаркет, супермаркет, книжный магазин для взрослых, супермаркет, супермаркет, тир.
– Ну да, у нас в Флориде любят оружие и порно, – говорю я. – И супермаркеты.
– О боже мой, – говорит Деб. – Это как ваше «Гольдберг, Гольд­берг... Атта». То же самое другими словами.
– Его любимая мелодия, – говорит Шошана. – Такая уж у него привычка.
– Я вот что пытаюсь вам сказать, воспринимайте, как хотите: невозможно строить иудаизм только на фундаменте одного ужасного преступления. Я имею в виду пресловутую зацикленность на холокосте как обязательный признак национальной идентичности. Вы не знаете других способов воспитания своих детей. Потому что в остальном дети не чувствуют никакой связи с предками. Никаких общих нитей еврейства.
– Стоп, это уже оскорбление, – говорит Деб. – И нетерпимость. Между прочим, существует такая вещь – еврейская культура. Можно вести богатую культурную жизнь.
– Нет, нельзя, если предполагается, что это жизнь еврейская. Иудаизм – религия. А религия – это ритуалы. Культура – ничто. Культура – некий продукт современного мира. Культура по своей природе нестабильна, беспрерывно меняется. Культурная связь между поколениями – слишком хлипкая. Это как взять две железки и соединить их клеем вместо сварки.
– Что вообще значат ваши слова? – недоумевает Деб. – На практике – что?
Марк воздевает указательный палец – вещает, просвещает: – Вы знаете, почему в Израиле все автобусы и грузовики и даже такси – «мерседесы»?
– Потому что немцев совесть замучила, и они делают вам скидку? – спрашиваю я. – Или, может, потому, что «мерседес» лучше всех умеет делать машины для перевозки евреев – у него опыт?
– Потому что мы, израильтяне, – здравомыслящие евреи без нев­розов, и даже сразу после войны можем преспокойно ездить на немецких машинах. И включать немецкие приемники «сименс», чтобы слушать новости на иврите. У нас нет потребности вводить какой-то апартеид для брендов, будить воспоминания какими-то наду­манными, чисто символическими жестами. Просто мы живем точно так же, как жили наши родители до войны. И это помогает нам во всем, и во взаимоотношениях тоже, в супружеской жизни, в родительских обязанностях.
– Вы хотите сказать, что ваш брак лучше нашего? – вмешивается Деб. – Ой ли? Только потому, что вы живете по правилам? Это, значит, укрепляет брак – брак между любыми двумя случайными людьми?
– Я хочу сказать, что ваш муж не хмурился бы, опасаясь, что жена что-то от него скрывает. А ваш сын... он бы не пристрастился к этому самому курению, он бы сначала вам открылся. Потому что у нас отношения протекают в установленных рамках. В четком русле.
– Вас соединяет сварка, а не клей, – говорю я.
– Да, – говорит он. – Уверен, Шошана со мной согласится.
Но Шошана отвлеклась. Она кропотливо орудует ножом. Вы­резает из яблока маленькую трубку: тампоны-то уже искурены.
– А ваши дочери? – спрашивает Деб. – Если они вам все рассказывают... они вам открылись, прежде чем начали курить?
– Наши дочери не испорчены миром, в которым выросли мы сами. Они вообще не интересуются подобными вещами.
– Это ты так думаешь, – говорю я.
– Нет, знаю. У нас другие заботы, другие тревоги.
– А какие? Расскажите, – говорит Деб.
– Не надо, – говорит Шошана. – Момент неподходящий... Мы нажрались, накурились, мы радуемся встрече и прекрасно проводим время.
– Каждый раз, когда ты велишь ему замолчать, – говорю я, – ты только разжигаешь мое любопытство.
– Нас тревожит, – говорит Марк, – не былой холокост. А нынешний. Тот, который забирает более половины евреев в этом поколении. Нас тревожат смешанные браки. Вот в чем состоит нынешний холокост. Не волнуйтесь из-за того, что какие-то мормоны финтят с шестью миллионами убитых. Волнуйтесь насчет того, женится ли ваш сын на еврейке.
– О господи, – говорит Деб. – Господи ты боже мой! Вы называете смешанные браки Холокостом? Неужели вы сказали... Послушай, Шошана, послушай... неужели... вы действительно сравниваете?..
– Хотите знать мои тревоги? Вот они. Но нет... на вас это не совсем распространяется, вопрос лишь в том, какой пример вы подаете мальчику. Вы же евреи, а, значит, ваш сын – такой же еврей, как и я. Не в большей и не в меньшей степени.
– Вот что, Просветленный Гарри, я тоже в йешиве училась! Мне не нужно элементарные правила объяснять.
– Вы меня назвали Просветленный Гарри? – уточняет Марк.
– Да, назвала, – говорит Деб. И начинает смеяться, и Марк – тоже. Словно ничего смешнее, чем Просветленный Гарри, они давным-давно не слышали. Тут и Шошана начинает смеяться, а потом и я, потому что смех вообще заразен, а под кайфом – вдвойне.
– Но вы вправду думаете, что наша семья, что наш замечательный сын, наш красавец, катятся к холокосту? – допытывается Деб. – Нет, это было бы слишком больно. Такой день хороший, зачем нагонять мрачность.
– Нет, я так не думаю, – говорит Марк. – У вас чудесный дом и чудесная семья, вы вырастили крепкого парня и создали для него уют. Вы настоящая balabusta, – говорит Марк. – Серьезно.
– Рада слышать, – говорит Деб. И наклоняет голову набок, чуть ли не под прямым углом, чтобы все видели ее счастливую ласковую улыбку. – Можно я вас обниму? – говорит Деб. – Мне так хочется вас обнять.
– Нет, – говорит Марк очень-очень вежливо. – Но вы можете обнять мою жену. Хотите?
– Отличная мысль, – говорит Деб. Шошана передает мне набитую трубку из яблока, и я курю, а две женщины сливаются в объятиях: тесных, теплых объятиях, и пританцовывают вместе, и кренятся набок, и я снова опасаюсь, что они повалятся на пол.
– Отличный денек, – говорю я.
– Да, – говорит Марк. И мы оба смотрим в окно, мы оба созерцаем бесподобные облака в бесподобном небе. Глядим и наслаждаемся, и вдруг, под нашими пристальными взглядами, небосвод мгновенно темнеет. Перемена такая резкая, что дамы заинтересовываются, расцепляют свои объятия: освещение изменилось внезапно.
– Здесь так бывает, – говорит Деб. И небо разверзается, и тропический ливень льет вертикально, молотя по земле. Гремит крышей, гремит окнами, кроны пальм прогибаются, вода в бассейне словно бы кипит, подбрасывая резиновых уточек на волнах.
Шошана подходит к окну. И Марк отдает Деб яблоко, а сам подходит к окну. – Серьезно, здесь всегда так? – спрашивает Шошана.
– А то. Каждый день. Начинается и тут же проходит, – говорю я.
Наши гости прижимают ладони к оконному стеклу. И замирают на какое-то время, а когда Марк оборачивается – суровый Марк, железный Марк, – мы видим, что он плачет. Дождь довел его до слез.
– Вы-то не знаете, – говорит он. – А я забыл, как живется в местах, где вода не в дефиците. Благословенный дар превыше всех даров.
– Будь у вас то, что есть у нас, – говорю я.
– Да, – говорит он, утирая глаза.
– Можно, мы выйдем наружу? – говорит Шошана. – Под дождь?
– Конечно, – говорит Деб. Шошана приказывает мне закрыть глаза. Крепко зажмуриться. Мне одному. И, клянусь, я ожидаю увидеть ее в чем мать родила, когда она говорит:
– Теперь открой.
Она сняла только парик, больше ничего, и надела на голову бейсболку Трева.
– У меня нет запасного парика, не привезла, – поясняет она. – Ничего, что я взяла бейсболку? Трев не будет возражать?
– Не будет, – говорит Деб. Вот так мы вчетвером выходим под дождь. Вот так мы оказываемся на заднем дворе, в лютую жару, по нам барабанят эти прохладные, прохладные капли. И такое ощущение... тут все сошлось: и погода, и трава, и водка... и после всех этих разговоров... так хорошо стало, лучше не бывает. И, честно скажу вам, в бейсболке Шошана выглядит на двадцать лет моложе.
Мы не разговариваем. Не до разговоров: мы резвимся, хохочем и скачем. И ловим себя на том, что я держу Марка за руку и типа как танцую, а Деб держит за руку Шошану, и они тоже отплясывают по-своему, вроде джиги. И когда я беру за руку Деб, мы все-таки образуем круг, пусть и разомкнутый, пусть остальные не соприкасаются. Начинаем танцевать под дождем что-то вроде хоры, в нашей версии.
Не помню, сколько уж лет я не чувствовал такого душевного подъема, такой блаженной дури, такой свободы. Кто бы мог предположить, что я сознаюсь в таких чувствах, когда к нам придут в гости эти суровые верующие, загружающие всех своим аскетизмом? И тут моя Деб, моя милая Деб, снова думает одну мысль со мной, и говорит, запрокинув лицо навстречу дождю, пока мы все кружимся:
– Шошана, это можно, ты уверена? Это не смешанные танцы? Это разрешается? Я бы не хотела, чтобы вас потом мучила совесть.
– Ничего с нами не случится, – говорит Шошана. – Как-нибудь переживем.
Но вопрос заставляет нас замедлить кружение и остановиться, хотя никто из нас не разжимает рук.
– Как в том старом анекдоте, – говорю я. И не дожидаясь, пока спросят, в каком, говорю: – Почему хасиды не трахаются стоя?
– Почему? – спрашивает Шошана.
– Чтобы секс не перешел в смешанный танец.
Деб и Шошана прикидываются шокированными, и мы разжимаем руки, и осознаем, что момент миновал, что дождь закончился так же резко, как начался. Марк стоит на месте, глядя в небо, поджав губы.
– Анекдот с большо-ой бородой, – говорит он. И затем, помедлив: – Смешанные танцы... Как о них подумаю, сразу начинаю думать о смеси орехов, и об овощной смеси, и об insalata mixta. И в животе оркестр играет. И я с ума сойду, если в вашем доме нет ничего кошерного, кроме той буханки отбеленного американского хлеба.
– Пробило на хавчик, – говорю я.
– Диагноз верный, – отвечает он.
Деб начинает аплодировать его словам, почти не разводя рук, молитвенно держа ладони на груди.
– Вы даже, – говорит ему Деб, вся сияя, – даже глазам своим не поверите. Вас ожидают сокровища.
Мы вчетвером стоим посреди кладовой, промокшие до костей, обшариваем полки, оставляем сырые следы на полу. – Видели ли вы хоть где-нибудь такую кладовую? – восклицает Шошана. – Как у великанов, – и вытягивает руки в разные стороны. И верно, кладовая у нас огромная, и запасы – полная чаша, еды полно, огромный выбор сладостей: как и положено в доме, куда часто налетает голодный рой мальчиков-подростков.
– Ждете ядерной зимы? – спрашивает Шошана.
– Я вам скажу, чего она ждет, – говорю я. – Хотите знать, до чего дошел ее пунктик? Хотите выяснить, как настырно она толкует о холокосте? В смысле – насколько это у нее серьезно, до какой степени?
– Ни до какой, – говорит Деб. – Тема Холокоста закрыта.
– Нет, расскажи, – говорит Шошана.
– Она все время планирует наше тайное убежище, – говорю я.
– Неужели? – удивляется Шошана.
– Глядите-ка. Кладовая, к ней примыкает уборная. Дверь ведет в гараж. Если все это замуровать – типа, возвести стену у входа в кабинет – ни за что не догадаешься. Ни за что не заподозришь. Если дверь в гараже как следует замаскировать... ну, не знаю, развесить инструменты, чтобы петли не были заметны, может, велосипедами заставить, газонокосилку тут же приткнуть, это будет изолированное пространство, с водопроводом, туалетом и горами продо­вольствия. В смысле, если кто-то станет пробираться в гараж и пополнять запасы, дом можно сдать жильцам, понимаете? Поселить в нем другую семью, и никто не догадается.
– О Господи, – говорит Шошана. – Вообще-то на недавнее прошлое у меня память плохая, после всех этих родов...
– И после косяков, – вставляю я.
– И после них тоже. Но я помню. Я помню, когда мы были маленькие, она вечно, – Шошана оборачивается к Деб, – ты вечно втягивала меня в такие игры. Мы выбирали места. И даже хуже, даже мрачнее...
– Молчи, – говорит Деб.
– Я знаю, что ты сейчас скажешь, – говорю я Деб, и, честно говоря, радуюсь, что так вышло. – Та самая игра, правда? Ты с ней играла в ту безумную игру?
– Нет, – говорит Деб. – Довольно. Хорош!
А Марк, сосредоточенно изучающий сертификаты кошерности, раздирающий стокалорийные пакеты со снэками, пожирающий жареный арахис горстями прямо из банки, не проронивший в кладовой ни слова, кроме «Что такое Fig Newmans?» – вдруг забывает о еде и говорит: – Я хочу поиграть в эту игру.
– Это не игра, – говорит Деб.
Как я счастлив это слышать. Прозвучало признание, которого я добиваюсь от нее много-много лет. Признание, что это не игра. Что это нечто зверино-серьезное, приготовления к черному дню, активный патологический синдром, который я стараюсь не поощрять.
– Игра в Анну Франк, – говорит Шошана. – Верно?
Видя, как расстроена моя жена, я стараюсь выгородить ее, как могу. Говорю: – Нет, это не игра. Просто то, о чем мы говорим, когда говорим об Анне Франк.
– И как играть в эту не-игру? – спрашивает Марк. – Что надо делать?
– Это игра в Праведного Нееврея, – говорит Шошана.
– Игра «Кто меня спрячет?», – говорю я.
– На случай повторного Холокоста, – говорит Деб, запинаясь. Поддалась нажиму. – Это серьезное исследование, мысленный эксперимент.
– Игра в мысленный эксперимент, – вставляет Шошана.
– На случай холокоста в Америке мы иногда обсуждаем, кто из наших друзей-христиан согласится нас спрятать.
– Что-то не пойму, – говорит Марк.
– Да все ты понимаешь, – говорит Шошана. – Все просто. Вот гляди: если будет Шоа, если Шоа повторится, представь себе, что мы в Иерусалиме, и на дворе сорок первый год, и великий муфтий добился своего. Что тогда сделает твой друг Джебедия?
– А что он может сделать? – спрашивает Марк.
– Он может нас спрятать. Если рискнет своей жизнью, и жизнью своей семьи, и жизнью всех, кто его окружает. Вот в чем состоит игра: готов ли он – без дураков – пойти на такое ради тебя?
– Джебедия – самый подходящий человек. Мормон, – говорит Марк. – На их фоне ваша кладовая... У мормонов наверняка припасено еды на целый год, на случай Восхище­ния на небо, или как это там у них называется. И воду они тоже запасают. Или нет, у мормонов другое – секс через простыню. Нет, стоп... – задумывается Марк. – Кажется, про простыню – это о нас рассказывают.
– Ладно, – говорит Деб, – давайте не будем играть. Серьезно, пойдемте-ка обратно на кухню. Я могу заказать обед из глатт-кошерного ресторана. Можно пообедать на воздухе, на газоне, поедим по-человечески, нечего фастфуд глодать.
– Нет, нет, – говорит Марк. – Я буду играть. Постараюсь настроиться на серьезный лад.
– Так спрячет он вас или нет? – спрашиваю я.
– И девочек тоже? – размышляет вслух Марк. – Я что, должен притвориться, будто у него в Иерусалиме есть тайный мотель, где он сможет всех нас приютить, все двенадцать человек?
– Да, – говорит Шошана. – У них в семинарии или еще где-нибудь. Конечно.
Марк размышляет долго, очень долго. Жует печенье и размышляет, и смотрит в прост­ранство: явно проникся идеей, воспринял ее серьезно, донельзя серьезно.
– Да, – произносит Марк. И его голос даже дрожит от волнения. – Наверно, да. Ради нас Джеб пойдет на это. Спрячет нас. Рискнет всем, что у него есть в жизни.
– Я тоже так думаю, – говорит Шошана, улыбаясь. – Ух ты! От этой игры... когда ты уже взрослая... начинаешь больше ценить людей.
– Да, – говорит Марк, – Джеб – хороший человек.
– А теперь вы, – говорит нам Шошана. – Ваш черед.
– Но у нас теперь разный круг общения, – говорит Деб. – Обычно мы просто обсуждаем соседей.
– Соседей из дома напротив, – говорю я. – Пример классический. Потому что муж, Митч, он нас спрячет. Я точно знаю. Он жизнь отдаст за высокие принципы. Но эта его жена...
– Да, – говорит Деб, – совершенно верно. Митч нас спрячет, но Глория слишком слабодушна. Наступит день, когда она нас выдаст, подождет, пока Митч уйдет на работу, и...
– Тогда поиграйте между собой, – говорит Шошана. – А если бы один из вас не был евреем? Вы бы спрятали друг дружку?
– Давайте я, – говорю я. – Я буду нееврей, мне легче прикинуться. Тебя мигом разоблачат – взрослая тетя до сих пор хранит в шкафу длинную джинсовую юбку...
– Хорошо, – говорит Деб. И я приосаниваюсь, распрямляю плечи, словно нахожусь, допустим, в полиции, на опознании. Стою, задрав подбородок, чтобы моя жена могла как следует в меня всмотреться. Как следует меня изучить, и все взвесить, и установить, хватит ли у ее мужа сил. Хватит ли во мне мужества, хватит ли во мне любви – это не праздный вопрос, не мимолетный, – чтобы рискнуть жизнью ради нее и нашего сына?
Деб пожирает меня глазами, и улыбается, и легонько толкает меня в грудь.
– Ну конечно спрячет, – говорит Деб. И преодолевает расстояние в полшага, разделяющее нас, и крепко обнимает меня, обнимает, не отпускает. – А теперь вы, – говорит Деб. – Вы с Йури.
– Но какой в этом смысл? – гадает Марк. – Даже если понарошку?
– Тихо, – говорит Шошана. – Просто встань вон там и постарайся изобразить нееврея, а я на тебя посмотрю.
– Но если бы я не был евреем, я не был бы собой.
– Это точно, – говорю я.
– Видишь, он тоже так думает, – убеждает ее Марк. – Мы с тобой вообще бы не поженились. У нас не было бы детей.
– Да ладно, все ты можешь вообразить, – говорит Шошана. – Слушай, – говорит она, подходит к двери кладовой и закрывает ее. – Вот мы, застряли в Южной Флориде во время второго холокоста. Ты не еврей, а мы втроем прячемся в твоей кладовой.
– Да вы только посмотрите на меня! – возражает Марк.
– Есть выход, – говорю я. – Ты бэк-вокалист ZZ Top. Знаешь, кто это такие? Такая группа – знаешь?
Деб разжимает объятия, чтобы шлепнуть меня по локтю.
– Ну давай, давай, – говорит Шошана. – Попытайся взглянуть на нас троих и вообразить, что этот дом – твой, а мы под твоей защитой, мы заперты в этой комнате.
– А вы что будете делать, пока я воображаю? – спрашивает Марк.
– Я буду смотреть, как ты на нас смотришь. Тоже попробую вообразить.
– Ну ладно, – говорит он. – Валяйте. Я постою, а вы воображайте.
И вот мы вчетвером проделываем все это. Стоим, играем наши роли и по-настоящему вживаемся в образ. И действительно, все мы живо вообразили себе ситуацию. Смотрю: Деб вдруг замечает Марка, а он замечает нас, а Шошана пристально смотрит на своего мужа, пристально-пристально. И так мы стоим долго, очень долго, я прямо потерял счет времени, освещение немножко изменилось: солнце снаружи снова потускнело, если судить по щели под дверью кладовой.
– Ну, что? Я вас спрячу? – спрашивает он серьезным голосом. И впервые за день вытягивает руку, совсем как моя Деб, и тянется своими пальцами к пальцам жены. – Я вас спрячу, Шоши?
А по Шошане видно, что она думает о своих детях, хотя их нет в нашем сценарии. Видно, что она слегка переиначила сценарий. И, помедлив, она говорит: «Да», но не смеется. Она говорит: «Да», но он, как и мы, различает в этом что-то эдакое... и начинает допытываться, снова и снова: – Погоди, разве я этого не сделаю? Разве я вас не спрячу? Даже если это будет вопрос жизни и смерти – если я спасу тебя, а они убьют одного меня за то, что я тебя спас? Неужели нет?
Шошана отдергивает свою руку.
Она ничего не высказывает вслух. И он – тоже. Никто из нас четверых не скажет того, чего нельзя говорить, – что эта жена считает, что ее муж ее не спрячет. Что теперь делать? Чем все это кончится? Мы стоим, как стояли, вчетвером, в кладовой, как в капкане. Боимся отворить дверь и выпустить наружу то, что случилось здесь, внутри.
Натан Ингландер
Перевод Светланы Силаковой